дом» (ПВН, 192), в который должна быть доставлена Елизавета. Здесь как бы происходит собственно движение времени, никем не отмечаемое:
Никто в нем не живет,
И дверь не растворяет,
В нем только мыши трут ладонями муку,
В нем только лампа светит розмарином
<...>
Иван Иванович.
А кто же лампу зажигает?
Петр Николаевич.
Никто. Она горит сама.
<...>
Есть бесконечное движенье,
Дыханье легких элементов.
Планетный бег, земли вращенье,
шальная смена дня и ночи...
(ПВН, 196)
Это дом движителя времени, где нет наблюдателя, где лампа подобна солнцу. Этот дом — мельница времени, где мыши «трут ладонями муку» (о мельнице у Хармса речь подробнее пойдет дальше)[256]. Время здесь не фиксируется, не производится «языком», в том числе и колокольным.
10
Наблюдатель останавливает время и мерит его саблей. Сабля — это некий хронометрический механизм, буквально режущий время на куски, на ломти. Измерение, конечно, не случайно превращается в резание. Отрезание — не просто установление «отрезка», это прежде всего полагание конца. Когда я отсекаю что-то саблей, я одновременно прекращаю его существование, перевожу нечто существующее в прошлое. Святой Августин заметил, что мы не можем измерять длящееся потому, что длящееся постоянно растягивается, удлиняется и тем самым делается неизмеримым. Он говорит, например, об измерении длины двух звуков, двух пауз, двух слогов:
Могу ли я измерить длинный [слог], пока он наличествует, ведь я способен измерить его лишь тогда, когда он кончил звучать? Но для него закончиться означает перестать существовать[257].
Августин делает логический вывод — мы можем измерять лишь отсутствующее, лишь исчезнувшее, мы измеряем, собственно, только следы в нашей памяти. Сабля — это и инструмент измерения, и инструмент уничтожения одновременно. Функции эти — неразделимы.
Сабля может в этом своем качестве быть эквивалентна и иным способам членения временного потока, — например, шагам. Шаг — это мера, но это и обозначение завершения действия. Шаг — это всегда шаг в прошлом. С саблей появляется в «Комедии» Щепкин, который напоминает некий вертящийся заводной механизм: «Я бегу верчу ногою <...> Ну ка саблю вынь из ножен и взмахни над голым пнем....» (1, 88). Нога может быть буквально эквивалентом сабли с помощью нехитрой игры звуков: нога, нож-ка, нож... Хлебников в шестнадцатой плоскости «Зангези» «Падучая» обыгрывает эту связь. Плоскость начинается: «Азь-два... Ноги вдевать в стремена! Нож-ки! Азь-два»[258]. И кончается:
Шашки выдер-гать —
Вон! За мной!
Направо руби,
Налево коли!
<...>
Слушай, браток:
Нож есть?[259]
Эта реплика про нож вдруг возникает в «Елизавете Бам» в самом начале: «У вас ножа нету?» (ПВН, 176) — и отсылает к отсутствию ног у Ивана Ивановича. У Хлебникова, и это примечательно, нож, шашка — это знаки «падучей», выпадения из времени, создаваемого войной. О войне же говорится, что она «перерезала наши часы, точно горло»[260].
Кроме того, сабля это — совершенно умозрительная и вместе с тем конкретная мера, и в этом смысле она как бы противостоит абстрактной универсальности принятых эталонов измерения. Хармс записывает в тексте под названием «Измерение вещей» (здесь же, между прочим, подчеркивается связь сабли с шагами):
Ляполянов. Но физики считают вершок
устаревшей мерой.
Значительно удобней
измерять предметы саблей.
Хорошо также измерять шагами.
Профессор Гуриндурин. Вы не правы Ляполянов.
Я сам представитель науки
и знаю лучше тебя положение дел.
Шагами измеряют пашни,
а саблей тело человеческое,
но вещи измеряют вилкой
(Логос. С. 105-106; ср. с часовой стрелкой в виде вилки в «Старухе»).
Шашка, сабля подобны стрелкам часов. Они вращаются над головой, сея смерть. Они превращают часового в полное подобие часового механизма. В 1929 году Хармс поясняет в тексте «Сабля»:
Козьма Прутков регистрировал мир Пробирной палаткой, и потому он был вооружен саблей.
Сабли были у: Гете, Блейка, Ломоносова, Гоголя, Пруткова и Хлебникова[261]. Получив саблю, можно приступить к делу и регистрировать мир. <...>
Регистрация Мира.
(сабля — мера) (ПВН, 439).
Удары сабли — это удары часов.
Часовой — это механизм, расчленяющий поток, континуум. Указание на то, что, пока Крюгер стоит на часах, «и ветер не промчится», особенно показательно, если учесть, что ветер постоянно ассоциируется с движением времени. Характерно, что третья часть «Комедии» начинается с вторжения в страну ветра, сквозняков, струй:
...и криком воздух оглашая
ворвется в дом струя большая.
Дудит в придворные глаза
в портьеры, в шторы, в образа
колышет перья, фижмы, пудру
вертится, трогает струну
дворцы ломает в пухи к утру
потоком льется на страну.
Летит волна, за ней другая
царицу куклой кувыркая
козлиный комкая платок
царя бросая в потолок.
(1, 119)
Время как поток в данном случае явно враждебно истории, которая может совершаться, только если континуум остановлен, отмерен часовым. Часовой саблей создает Историю. Смешение времен, нарушение соотношения темпоральных и событийных серий, гибель истории связаны со смертью часового.
11
Каким образом сабля мерит время и «человеческое тело» одновременно? Рассекая, разрезая, распиливая.
Понять роль сабли помогает важная для Хармса концепция времени, особенно активно распространявшаяся в России П. Д. Успенским. Речь идет о понимании времени как четвертого измерения пространства. Успенский исходил из того, что линия является результатом движения точки, движение линии создает плоскость, а движение плоскостей — трехмерные тела. Согласно такой логике, нет оснований считать, что трехмерное тело, двигаясь, не создает некоего пространственного образования, которое может быть воспринято только из четырехмерного пространства. Направление движения трехмерного тела, по мнению Успенского, воспринимается нами как время. Успенский подчеркивал, что существа, живущие в двухмерном пространстве, не в состояний воспринять трехмерное тело. Он приводил пример, принадлежащий теософу Лидбитеру (Leadbeater), который писал, что рука, упершаяся пальцами в стол, оставит на его поверхности пять кружков — следов от пальцев — и будет воспринята существом, обитающим в двухмерном пространстве, как пять раздельных кругов, пять изолированных срезов руки[262]. Примерно так воспринимаем мы четырехмерное тело, движущееся в направлении, которое мы воспринимаем как время. Оно как бы рассекается точкой настоящего,
