себя обрекаешь — и кроме того, у меня нет ни прав делать это, ни возможностей. Расписаться вы можете и так, для этого не нужен гиюр. Просто пойдите в ЗАГС. А если твой жених хочет всё сделать по обряду — отговори его. Если же мои слова на тебя не подействуют, то тебе надо ехать в большой город и там пытаться проделать то, что ты задумала. В тебе нет еврейской крови, и тебе будет неимоверно трудно всё это пройти.
— Есть, — тихо прошептала девушка.
— Что есть, — не понял раввин.
— Есть кровь, — ещё тише прошептала та. — У меня бабушка была еврейкой.
— Что? Как это? Откуда ты это взяла?
— Я нашла бабушкино «Свидетельство о рождении». Мама прятала его от меня, — и, порывшись в своей дерматиновой сумочке, Оксана протянула раввину потёртую, светло-зелёную сложенную вдвое книжицу из плотной бумаги.
Изучив её внимательно раввин просветлел лицом.
— Мейделе, поздравляю! Так тебе тогда и не нужно проходить гиюр! Ты еврейка по матери, а значит, у тебя полноценная еврейская кровь, и вы можете смело играть свадьбу с вашим любимым! А я устрою вам хупу по всем правилам. Кстати, ты так и не сказала, кто жених?
— Это Рафик, сын Меера, — Оксана очень натурально, смущённо потупила глаза.
Раввин вздрогнул.
— Племянник Вольфа?
— Да, ребе, — подтвердила новая прихожанка.
Раввин с подозрением повертел в руках «Свидетельство» давно умершей бабушки, но придраться было не к чему. Бланк был подлинный (из архива ЗАГСа). А уж умение старого гравёра Ицика, сидящего в маленьком закутке в «Доме быта», что на улице Хмельницкого, высоко ценили ещё в послевоенной Одессе, где сделанные им документы стоили дороже настоящих.
— Ну что ж, — решился раввин. — Пусть Вольф устраивает шидух*** и пусть придёт ко мне, чтобы оговорить все даты.
На этом месте можно было бы и закончить нашу историю. Что толку описывать свадьбу, на которой гуляла вся Славута. Свадьбу, которую многие помнят до сих пор и гораздо лучше меня. Но зато только я один, объевшийся до полного желудочного изнеможения и дремавший на скамейке возле расставленных вдоль всей улицы свадебных столов, слышал, как Вольф, взяв под локоть новоиспечённую тёщу, тихо сказал:
— Женечка. Вы теперь еврейская женщина. И почему-то незамужняя. У меня есть для вас парочка очень подходящих женихов. Я зайду к вам завтра вечером — потолкуем.
*Шадхан, если это мужчина или шадханит, если женщина — сваха.
**Мейделе — девушка
***Шидух — процедура сведения жениха и невесты.
«Большой пуриц»
Когда они приехали арестовывать Меера во второй раз — первый случился ещё в сорок шестом — был жаркий летний день, они потели в своих наглухо, по уставу застёгнутых кителях, и им было неловко. Участковый милиционер Семён, которого обязали при этом присутствовать, выкрутился и организовал налёт на станционный буфет — об этом сообщил его запыхавшийся шестилетний сын. Малыш всю дорогу пока бежал, повторял порученный ему текст:
— Капитан Шнеерзон, вас срочно вызывают в участок. Совершено разбойное нападение на железнодорожную станцию, — но все равно всё перепутал и громко поведал собравшимся у дома Меера, что его папа ограбил вокзал. Сёма, не дослушав, вскочил на казённый велосипед, посадил на раму незадачливого посыльного, чтобы ещё чего лишнего не ляпнул, и умчался, избежав таким хитрым ходом, участия в этом позоре.
Остальным деваться было некуда — служба. В отсутствие начальника местного отделения госбезопасности майора Приходько, уехавшего на свадьбу дочери в Одессу и с размахом гулявшего там уже вторую неделю, всем заправлял его зам — младший лейтенант Зильберман из-под Кишинёва. То ли решил он выслужиться в отсутствие начальства, то ли заскучал, перекладывая бумажки, а может, у них там под Кишинёвом было так принято, чтобы сажать в кутузку невиновных людей, но решил он побороться с тем, на что его умный начальник закрывал свой единственный глаз не первый год и жил себе спокойно. Сказано же, что Господь лишает разума того, кого хочет наказать. За что именно Он решил покарать Осю Зильбермана неизвестно, но Всевышний не народный депутат и не обязан отчитываться перед избирателями — и Осе пришло в голову арестовать Меера.
Что тут удивительного — арестовать человека в этой стране всегда было делом плёвым, но на дворе был уже не пятьдесят второй и ещё не восьмидесятый — а сажать за решётку человека за то, что он слушает «Голос Израиля», в начале шестидесятых ещё не вошло в моду. Ну да, конечно, слушал его Меер так, что всей округе включать свои приёмники надобности не было, и даже на базарной площади завсегдатаи, собравшиеся в тёплый вечер посудачить и распить что-нибудь плодово-ягодное, не напрягаясь наслаждались знакомыми уже всем позывными «Эвэйну Шолом Алейхем» и свежими новостями, больше похожими на вечернюю сказку для малышей. А что было поделать, если старик был глух, и сквозь его заросшие седым волосом уши и задубевшие в первую отсидку на абаканском морозе перепонки иначе ничего не проходило? Сын его, давно перебравшийся в Вильнюс, который старик по привычке называл Вильно, привёз ему наушники и сам подключил их к огромной «Спидоле». Чёрные, блестящие, эбонитовые диски давили на уши, натирали и сползали с потеющей лысины. Меер покорно терпел, но, как только сын уезжал, снова переходил на привычный и удобный ему режим. А утром на большой застеклённой веранде его дома собирались старики и под чай и земелах, которые чудесно пекла Меерова жена Песя, обсуждали вчерашние новости и вершили большую политику. Спорили, сердились, кричали, обзывали друг друга, потом мирились и отдуваясь пили горячий чай в прикуску. И кому он помешал? Было кому. Анонимки с доносами на Меера появлялись у Приходько на столе раз в месяц. Автора — голубятника Шломо, майор вычислил быстро — через участкового. Тот, как выяснилось, занял у Меера денег на покупку каких-то редких голубей и решил таким способом рассчитаться с долгом. Семён поговорил со Шломо при закрытых дверях, криков никто не слышал, и на какое-то время анонимки прекратились. Но потом бродячий кот передушил дорогих птиц, до того, как они высидели яйца, а деньги отдавать было надо — и письма пошли снова, хоть и реже. И всё было бы ничего, не надумай дочка майора выйти замуж за одессита. Ей в Славуте гопников мало? Знали бы, что такое случится, так подобрали бы парня и получше, тем более что старший брат Меера, Вольф, промышлял сватовством и мог поженить кого угодно не взирая на возраст, размер белья и национальность по паспорту. Но случилось, как случилось, и очередная анонимка попала не в мусорную корзину майора Приходько, а на стол к младшему лейтенанту Зильберману. И вот теперь милицейский воронок, на котором они с сержантом и водителем приехали, стоял перед выбеленным извёсткой забором Меера. Сам младший лейтенант с помощником вошли в дом и, судя по громким Песиным проклятиям, изымали орудие преступления — радиоприёмник. Водитель остался в машине и с заинтересованным видом, не поднимая голову, листал сегодняшнюю газету, стараясь не обращать внимания на всё прибывающую толпу. Набралось уже человек пятнадцать — все соседи. Прибежал Вольф, прошёл внутрь, и к высокому Песиному стенанию присоединился его мощный скандальный бас.
И тут появился Мотл — тихий и беззлобный городской сумасшедший. В это время дня он обычно валялся на пляже, играл в карты с мальчишками вдвое младше себя или дремал, пообедав чем послал не слишком озабоченный его судьбой Всевышний. Какие «декабристы» разбудили его в тот день неведомо, но лучше было бы им заняться чем-то другим. Было Мотьке лет двадцать пять, он и выглядел на них, вот только разум его остановился, застыл в тот счастливый и беззаботный период детства, который умному и заглядывающему далеко вперёд человеку покидать не хочется, — вот Мотл там и задержался, так что был ли он таким уж дурачком? Но справки у него были, и все настоящие.
Неизвестно, понял ли Мотл, что происходит, но заинтересовался. Он походил вокруг стоявшей у дома милицейской машины и отхаркавшись смачно плюнул на колесо. Водитель вздрогнул, но сделал вид, что не заметил. Милицейские машины Мотл не любил, а из людей
