Нет, Мора пищит. Подавилась зерном яви. Видела коня. Слышала цокот. Она ведь и смотрит через Мусины глаза, и слушает Мусиными ушами, и говорит Мусиным голосом – правда, внутренним. Проглотила пустоту, теперь не заесть конфетами.
Мора доверена Мусе и поручена. Она должна взлелеять зверя. Выходить его, чтобы шерстка блестела. Чтобы был он мил и игрив. Валялся бы пузом кверху, улыбался. И не выл на луну… А потом выпустить на свободу. Но это потом… Теперь же он хочет дышать, быть любимым, утешенным. Вот Надежа, вместо того, чтобы взлелеять, травит и травит свою Мору. Не чувствует живого. А как же не чувствовать? Когда до слез обидно, откуда святотатственная боль? Больно за ни в чем не повинное. За совершенное. За доверчивое внутри, за Мору.
– Ну не пищи. Ну скажи, чем тебя утешить…
Муся знает, чего требует Мора. Чтобы Муся растворила свою телефонную книжку. А там значится заповедный номер. Начертанный на обычной страничке, теми же буквами и цифрами, что все остальные, он окружен невидимой изгородью. Мусе не пробраться за изгородь, она всегда обходит этот набор цифр стороной, по другим страничкам. Но если решится – кинется туда с разбега, напролом, через брешь в изгороди, найдет воздух, воду, солнце – рай. Увидит знакомый силуэт. Туда хочет Мора.
Муся набрала номер. Пунктиром едва-едва наметился краешек знакомого силуэта. Ни солнца, ни воздуха, ни реки. Человек может быть прекрасным. Он может быть даже совершенно безукоризненным. Но вот он обращает к тебе не свое лицо, а лицо своего отношения. А в этом другом его лице – нет жизни. Просто дежурное лицо. Такое лицо безукоризненный человек и обратил к Мусе. Ничего от прекрасного человека не было в его лице. Ни клочка зазаборного мира. Как будто совершенно невзрачный близнец вышел отвадить ее прочь, не пустить в калиточку своего прекрасного брата. Не позволить подышать…
Муся сосредоточенно чертила заборчик вокруг заповедного номера в книжечке. Прутик за прутиком – высокая изгородь из невидимой делалась видимой. Не лезь, нельзя, там все чужое. И замок амбарный. И табличка: «Осторожно, дежурное лицо!»
Мора не оберегает и не утешает. Она требует, ноет, упрекает, изводит за то, что не исполнили всех ее желаний, не предоставили ей благополучия. И «Коровками» от нее не откупишься. Ну какой же она ангел? Грызущий ангел.
Боль «за бесцельно прожитые годы» протоптана народами, как тропа, ведущая из прихожей в кухню и в туалет в изрытом тапками коммунальном коридоре. Эта боль – Моры. Из-за Моры страдали народы, топтали тропки в коридорах земли. «А годы уходят, все лучшие годы…» Годы Лермонтова, почти все убитые. «Роковое томленье о загубленной жизни…» Томленье Лорки, прекращенное автоматной очередью. А к чему томиться? Жизнь – отрезок ограниченный, как киносеанс. Незачем ломиться в зазаборный мир, а надо бы дотащиться не спеша, как получится, до края жизни. Дотерпеть, и дело с концом. Переждать, и все закончится само. Зачем трудиться, как будто для вечности? Все равно – разлука. Тем более уже виден тот край.
– Один час за забором! Больше я не прошу! – хныкает Мора.
– Хорошо, Мусенька, тихо… Я попробую… Только ты потерпи… Сиди себе тихо, пока я тружусь для тебя…
– Ради минутки справедливости я буду сидеть в этой клетке еще хоть тысячу лет…
– Ну, тысячу тебе не придется… – Вот откуда «Неотступная дума – все напрасно, все поздно…»
Жаль ее, зверюгу неприкаянную. Когда она мечется так, невозможно ничего – даже зашнуровать собственные ботинки.
3.
Пол усеян конфетными фантиками. Морока. То рассыпай их по полу Море в угоду, то собирай ей в утешение. А ведь не одна она – у Муси целый аквариум с разными тварями. Зверинец. Кишмя кишит живность. Муся вспомнила одного зверька... Она знала его в детстве, а с тех пор он и не высовывался. Но тогда именно этот был самым живым из всех. Спокойный, благодушный. Любил стандартный завтрак блаженно отдыхающего – кубик сливочного масла с молочной овсяной кашей, кусочек сыра, воздушный омлет, свежесть утра, мечтательное безделье и цветные карандаши. Он умел наслаждаться простыми вещами. Он ими наслаждался. А теперь заброшен, оставлен без завтраков, без свежести утра….
Муся обмерла. Может быть, все дело в неухоженности этой твари? Забыла ее, а в ней – потерянный рай, и она – настоящий преданный зверь? А может быть, она и есть – Мора? Давно загубленная во внутренней пустоте без кубика сливочного масла, без ласки безделья?
Стоял бесконечный белый детский день. Муся шла с мамой из совершенного магазина «Малыш» в совершенный ждущий свой дом. Мама непонятно говорила:
– Ножницы – вот что непостижимо. Этот зазор между ценностью жизни и ее хрупкостью. Неизмеримой ценностью и такой хрупкостью …
А Муся едва поспевала за мамой, носом уткнувшись в серенькое еще дышащее свежестью пузо только что обретенного плюшевого зайца. Она еще не знала хрупкости. Она сидела у игрушки за пазухой. Еще только затевали топорщиться стропила мироздания. Она еще не сознавала, что попала в число невезучих детей, которые получают в кукольном театре неудобное место и видят громоздкую механику представления. Скоро обнаженные стропила помешают ей смотреть спектакль. Скоро она поймет, о каких ножницах переживала мать. Есть и еще зазор, мамочка. Между обыденностью человека и его же тайной. Потому что бывают двойники. И зазор между двумя лицами одного человека – страшен. Особенно если одно из его лиц – прекрасно. Так различаются дежурные фразы и – великая тайна, которую несет прекрасный человек… и ты несла, мамочка.
Муся почти все фантики собрала на совок, когда в дверь затрезвонили. Пришла аккуратная и ласковая старушка-соседка, с круглым личиком, в кудельках, с красными напомаженными губами. Улыбчивые губы теперь были печальны и строги.
– Это вы забросили котят на балконы? На моем балконе котенок!
– ?..
– И у многих из нашего подъезда появились котята на балконах!
– Нет, что вы, я тут ни при чем.
– А кто же их забросил? – не поверила старушка.
Джулия Робертс выходит погулять. На ней шляпка от Льва Хижина. Она выходит на большой луг. Линия горизонта поката, небо куполообразно. И водный простор. Джулия Робертс говорит: «Ах!» Но на самом деле «ах» сказала ее Мора. Даже грудная клетка Джулии Робертс – темница для Моры. И ее зверь тоскует по воле и пространству. И у него клаустрофобия. Правда, Мора смотрит через
