свои три с половиною тысячи на дорогу из Франции на Урал и обратно да за работу на заводе получил…
Вызвал сам Фрейлих нашего милейшего Михаила Васильевича Саканцева, что с нами во Францию ездил, и приказал ему доводить дело до конца. Тот и довел: перестали своды падать, и сталь пошла нормальная. А цена этому Саканцеву вышла знаете какая? Двадцать пять рублей в месяц!.. Вот какая цена!.. Ведь мастер… таких поискать…
— Что же он терпит, не уходит? — спросил Дмитрий.
— Куда? Везде это иноязычное засилье, по всему Уралу. Расплодились… Дадут ему в Тагиле такой волчий билет, что вовсе без хлеба останется. У него же никакого диплома. Кто он — Михаил Васильевич? Чертежник 2-го разряда, выученик нашего реального училища в Тагиле. Вот и все его звание. Да и петербургским инженерам больше пятидесяти не платят.
Он задумался, покачивая головой. Наполнил рюмки вином.
— Много тут нашего брата гибнет… Кончите университет — бегите подальше от Урала. Сожрет вас с потрохами, коли надежной руки наверху не будет. Не дадут вам ходу.
— Но вы на свое положение не можете жаловаться, — заметил Дмитрий. — Смотритель доменной фабрики…
— Ваша правда… Не жалуюсь… Я не Саканцев, поднялся. Даже домик в Салде неплохой построил. Кое-что и поднакопил на черный день… Только и мое положение не лучше. Ведь знаю — не угожу тому же Константину Павловичу и полечу со своей колокольни. Вот и угождаю, на заводе кручусь денно и нощно. Об одном бога молю: как бы печь не закозлили. От наших людей всего можно ждать, лютые ходят… Да и посудите: как после крепостного права установили поденную плату, так ни копейки с той поры не прибавили. А ведь жизнь вздорожала… Заметишь по глазам такого оголтевшего, скорее вон его с завода, иди, брат, кормись в другом месте. Там свои глаза хмурь! Так живем, Дмитрий Наркисович… Хозяева волками, и мы в эту же стаю… А вы все же заходите к нам на завод, поинтересуйтесь… Вам, петербуржцу, многое покажется занятным. Такого завода, как наш, в Петербурге не увидите…
Дмитрий, извинившись, поднялся, чувствуя легкое кружение в голове от выпитого вина, хотя и сдерживался, много не пил, помня, где он и среди кого. Злобин посмотрел ему вслед долгим взглядом, помедлив, налил рюмку коньяка, выпил и, опустив голову, задумался.
Дмитрий шел по лесной дороге, удаляясь от гула голосов. Он подумал, что еще почти два месяца назад в Петербурге, кругом задолжавший, во всем экономя, голодая, не знал даже, сумеет ли вырваться домой. Сегодня волей судеб принимает участие в таком пире сильных, какой и во сне не снился. Вот ведь ирония судьбы! Подумал и о другом, более важном для себя: пора бы ему за работу, хватит гулять.
Прислонившись спиной к дереву, стоял Николай Иванович Алексеев. Кажется, он даже не заметил повернувшего назад Дмитрия.
Женщины уже занялись чаем. Хозяйкой у серебряного самовара сидела Марья Александровна Поленова, ей помогала Марья Якимовна. Дмитрий успел выделить ее среди других. Чем? Может быть, какой-то искренней радостью, теплотой взгляда, непринужденностью поведения со всеми. Она вроде была одета скромнее других дам, но с гораздо большим вкусом. Но задело его внимание нечто другое. Ему показалось, что на этом праздничном пикнике, где каждый находил себе близкого по общности интересов, молодая женщина чувствует себя одинокой, может быть, более одинокой, чем он, случайно сюда попавший.
Дмитрий стоял сбоку и наблюдал за ее неторопливыми движениями: как она брала чашку, наливала из фарфорового чайника заварку, потом подставляла чашку под струю кипятка из самовара. Движения ее рук были изящны и легки. Выполняя свою обязанность, она продолжала разговаривать с соседками, словно ничто не отвлекало ее.
Почувствовав чей-то взгляд, Марья Якимовна повернулась и весело всмотрелась в Дмитрия.
— Хотите чаю? — предложила она.
— С удовольствием.
— Присаживайтесь… Кажется, вы первый из мужчин, который не отказался от чая, — сказала она и рассмеялась. Голос у нее был мягкий, грудной. Протягивая Дмитрию чашку, Марья Якимовна спросила: — После Петербурга вам не дико в нашей заброшенной Салде?
— Не осознал… С родителями не виделся пять лет, мы только переписывались. И, признаться, взаимно соскучились.
— Знаю от Анны Семеновны, что вы достойный сын, не забывали родителей. Анна Семеновна всегда много и хорошо говорит о вас.
— Перехваливает.
— К нам надолго?
— До осени, скоро опять в Петербург.
Она на мгновение задумалась, легкая морщинка прорезала лоб.
— Извините, если затеваю бестактный и не ко времени разговор. Не могли бы вы, если имеете досуг, позаниматься с моим старшим сыном Володей? Тратит он время попусту, и я тревожусь за него. Забудет все, чему обучали в гимназии. Да и по-русскому у него переэкзаменовка.
— Дайте мне срок для размышления, — попросил Дмитрий.
— Конечно. Это естественно. Но как я узнаю о решении?
— Сам дам знать. Только не обижайтесь на отказ.
— Ваше право… Если же вам будет угодно, то и в других домах для вас найдутся репетиторские часы. Нужда в хороших репетиторах в Салде большая. А вы же из Петербурга, из университета…
На этом разговор и закончился.
Мужчины бесцеремонно, совершенно позабыв о дамах, вольно расположились в стороне, распустив галстуки и ослабив воротнички легких рубашек, составили карточный кружок. Во главе его сидел сановный Карл Карлович Фрейлих, и тут оставаясь главным, тасуя неторопливо и опытно карты литыми пальцами, словно выполняя привычную работу. Карты в его руках порхали, плавно и точно опускаясь возле самых дальних партнеров. Напротив Фрейлиха сидел Алексеев. Он играл сосредоточенно, по-хмельному мрачный, брезгливо выпячивая всякий раз губы, рассматривая сданные карты.
Дмитрий, присматриваясь и прислушиваясь, присел возле играющих. Они лишь мельком взглянули на Дмитрия. Ставки, насколько он мог судить, были крупными.
— Желаете испытать счастье? — любезно пригласил черноусый и узколицый главный механик Альфред Иванович Лунгрен, покосившись на Дмитрия выпуклыми темными глазами.
— Нет, благодарю вас.
— Что же это вы там, в Петербурге, студенты, — заговорил нравоучительно Альфред Иванович, ожидая сдачу карт, — так непозволительно себя ведете? Студент должен учиться. Вам бы об отечестве думать, а вы только бунтуете.
Дмитрий промолчал.
— Ведь правильно говорят, что университеты становятся рассадниками крамолы.
Сосед его, главный лесничий, Константин Иванович Бекман, похожий светлым хохолком на голове и такими же бакенбардами на линяющего косача, положил руку на плечо Дмитрия, словно хотел его от чего-то удержать.
— Не спорьте с Альфредушкой. Недостатки воспитания русского человека — его конек. Сейчас он начнет толковать вам, как плохо работает и живет русский мастеровой, человек ленивый и недобросовестный. России, по его разумению, еще долго оставаться азиатской страной. Европейский рабочий и европейская жизнь — вот чему
