– Эко тебя жизнь-то стукнула, – я смотрел на него сверху вниз, а затем протянул руку к застежке плаща. – Отпустите его, – приказал я гвардейцам, сделал шаг назад и выхватил шпагу. Граф поднялся, стряхивая с себя руки гвардейцев. – Что же ты напал из засады? Не мог, как дворянин, вызвать меня на честную дуэль?
– Императоры не дерутся на дуэлях, – в голосе Леона звучала обреченность.
– Ну а я вот дерусь. Как не драться, если речь о моей невесте идет, или ты меня по другой причине убить хотел? Так если нет, то защищайся, сударь.
Он едва успел выхватить шпагу, но я не стал с ним фехтованием заниматься. Сократив расстояние, перехватил его руку с зажатой шпагой, надавив большим пальцем в область «табакерки». Леон вскрикнул и выронил шпагу, я же обхватил его шею между плечом и предплечьем, используя полученный угол как рычаг, слегка нагнул, при этом нагнулся сам и зашептал ему в ухо. Хоть мы и говорили по-немецки, шанс, что нас могут подслушать, был крайне высок.
– Ну куда ты полез, кретин? Я же с кинжалом один на один на волка выхожу. Неужели думал, что с тобой не справлюсь?
– Пусти, – он попытался вырваться, но лишь еще ниже наклонил его голову. Еще чуть-чуть, и послышится треск ломаемых позвонков.
– Да не дергайся, все равно не вырвешься, – я надавил еще немного и снова зашептал: – Ты же знаешь, что я не могу на Катьке жениться, потому что эта дура веру предков поменяла? Кивни, только слегка, если знаешь, чтобы я не решил, что ты снова вырваться хочешь. – На этот раз он слушал более внимательно. И наконец-то прекратил вырываться. – Она твое дитя носит, ты в курсе? – Он снова затрепыхался, пришлось снова перекрывать ему кислород. – Да что ты вырываешься? Спокойно, я сказал. Даже если бы она снова в православие крестилась, я чужого ублюдка воспитывать не собираюсь. Я сказал, не дергайся. Если сделаешь все правильно, то получишь Катьку, да еще и приданое. Есть пара условий. Ты уезжаешь, но останавливаешься в дне пути и ждешь сигнала. Как только я тебя призову, приедешь в назначенное место с католическим попом, который сможет вас обвенчать. А после хватаешь Катьку, деньги и увозишь ее со всей возможной скоростью к себе на родину, потому что ей здесь оставаться будет в течение пары лет опасно. Ты все понял?
Я дал ему глотнуть воздуха, после чего Леон осторожно кивнул. Тогда я отпустил его и выпрямился. Он остался стоять в полусогнутом положении, растирая горло.
– А теперь катись отсюда быстрее, и чтобы духу твоего в Москве и окрестностях не было!
– Государь!
Я повернул голову в ту сторону, откуда раздался крик. Ко мне бежал Шереметев в распахнутом камзоле, который, видимо, надевал на ходу.
– Что тут стряслось? – он подбежал, тяжело дыша, отчего его грудь ходила ходуном. – Вы как могли допустить? – набросился Петр на гвардейцев, которые могли только плечами пожать. Как-как, государь приказал. А они еще не знают, что охрана должна соблюдать протокол вне зависимости от хотелок охраняемого объекта. Их никто этому не учил.
– Не ори, я приказал, – остановил я разгоряченного Шереметева, который едва с кулаками на гвардейцев не набрасывался. Те смотрели на мальчишку немного снисходительно, а один из них выпроваживал за ворота Миллезимо, находящегося в полном раздрае. – Сие дело чести.
– Раз дело чести, ты должен был, государь, замену выставить да секундантов кликнуть, а не голыми руками рыло чистить австрияку, – Шереметев скрестил на груди руку и нахмурился.
– Ну уж что теперь после драки махаться? – я развел руками и внимательно посмотрел на друга. – Что-то случилось?
– Ванька Долгорукий сватать Наташку приходил. Да обмолвился, что Катюху ты в жены позвал.
– И что ты решил насчет Ивана? – я видел, как набухла и пульсирует жила на лбу молодого шестнадцатилетнего парня.
– Дал согласие, – буркнул Петр. – А как я могу ему отказать? Тем более что Натаха накануне всю плешь проела, люблю, говорит, Ивана, жить не могу без него. И что мне было делать? Особливо после того, как Алексей Григорьевич Настасью свою, старшую, за Брюса сосватал.
– И когда свадьба? – я думал о том, как все-таки несправедлива бывает судьба. Я вспомнил эту девушку, именно ей посвящено множество песен и стихов. Именно она задолго до жен декабристов отправилась за женихом в далекое Березово, чтобы разделить с ним все тяготы ссылки. Именно она после его казни ушла в монастырь, так больше никогда и не посмотрев на других мужчин. Эх, Ванька-Ванька, за что тебе так с ней подфартило-то?
– После твоей аккурат через две недели. – Петр был мрачен. Он смотрел, как гвардеец довольно деликатно выталкивает бывшего жениха Екатерины Долгорукой за пределы имения, и только вздыхал.
– Ничего, прорвемся, – я криво улыбнулся и тронул его за рукав. – Поехали со мной в Москву. Все равно здесь ты уже ничего сделать не сможешь. Наташку все равно не уберег, проворонил. Так что неча сейчас рукава жевать.
Петр кивнул и побрел вслед за мной к моей свите, уже готовой к отъезду.
Последующие события прошли как в тумане. Я ничего не мог делать, все просто валилось из рук. Даже свой день рождения, который всегда до этого года начинал праздновать с народом, выходя на площадь перед Кремлем и поднимая вместе со всеми кубки с пряным вином, просидел в Лефортовском дворце, тупо глядя на огонь в камине. А после дня рождения велел позвать учителя фехтования и все оставшееся время совершенствовался в этом, как оказалось, совершенно незнакомом для меня деле. Ну что я могу сказать, дойди дело до настоящей дуэли, не дожил бы я до этого дня, потому что граф неумехой не выглядел.
И вот настал день помолвки, которой заменили обручение. Разодетый в пух и прах, в серебристом камзоле до колен, красивом, но таком жутко неудобном, что я проклял все и вся, особенно досталось Митьке, который уговорил надеть это орудие пыток, в котором даже согнуться было проблематично, я прибыл в Головинский дворец в сопровождении целой толпы молодых людей, среди которых были и Петр Шереметев, и Иван Долгорукий. Прямо в холле нас встречали счастливый отец и насмерть перепуганная невеста, которая постоянно пыталась свалиться в обморок. «Это она от счастья», – шепнула некая дородная дама, имени которой я не знал. Покосившись на нее, прикусил губу, чтобы не заржать, видя, как она подносит платочек к абсолютно сухим глазам. Сведя бледную Катерину с лестницы, Алексей Григорьевич вручил ее руку мне и разразился речью на полчаса, суть которой сводилась к тому, что он отдает свое дитя, кровиночку любимую, в надежные руки. Дальше нас посадили на какой-то помост, и я, держа в своей руке руку моей, ставшей официальной, невесты, позволял гостям выражать свои восторги, прикладываясь к Катькиной руке. Почему-то это мне напомнило одно бессмертное произведение, и я все время ожидал, что откуда-то сбоку раздастся: «Королева в восхищении», а Катерина повернется ко мне и истинно королевским тоном произнесет: «Не приносите больше платок Фриде». Прогнав совершенно неуместные мысли, я сосредоточился на Василии Лукиче Долгоруком, который в этот момент нес высокопарную чушь, откровенно радуясь за племянницу.
