покой.
6
В горных окрестностях Гиркана находился глухой аул Шихлар. Неподалёку от него имелось некое капище, у которого на Ураза-байрам собирались жители даже из дальних горных селений. В ауле этом жило много сеидов — особо почитаемых людей, обладавших священническими полномочиями. Это была выделенная порода людей, словно бы великаны. Не гулливеры, но все, как на подбор, рослые, красивые. Верхом они были особенно хороши, так как сумма линий лошадиной стати усиливалась, а не просто служила пьедесталом их собственной осанке.
7
Фёдор был из солдат. Разное о нём говорили в Гиркане. Нелюдимый, но знался Фёдор со всеми, поскольку был первым поставщиком дичи.
Говорили про него, что во время войны он служил немцам. За речкой жил один субботник, который видел его надзирателем в концлагере под Донецком. Вскоре после того, как пронёсся слух, к Фёдору пришли особисты с заставы. Для расследования его арестовали, но отпустили через месяц. А слух остался, такое не пропадает.
И тогда субботник этот пришёл к Фёдору сам — с просьбой покаяться. Фёдор его побил, прогнал уздечкой по всей улице.
Но через день субботник снова пришёл. Сел под забор на землю и каждый день потом приходил и маялся, заглядывая в окна.
Тогда Фёдор с ним подружился на долгие годы. Иногда замирал духом, выслушивая рассказы о Святой земле, что за горами, — «только бы Иран да Туретчину пройти». Звали субботника Иосифом. У него было вострое лицо блажного человека — оно словно бы рассекало вокруг воздух, и потому казалось, что тот, кто смотрел на него, оставался в одной половине, беспокойно провожая глазами поплывшую быстро вторую. Находиться с ним рядом было тревожно, его беспокойство передавалось всем вокруг, даже собакам. Но Фёдор отчего-то был внимателен к Иосифу, не разговаривал с ним, а только слушал, что-то рядом подстругивая, поделывая, починяя. Слушал, как радио, как чудесное явление горячей речи.
— Птицы в заливе временят на привольной сытой зимовке, — объяснял Иосиф. — Весной иные улетают на реки Сибири, Урала, Чукотки, другие держат путь дальше, к югу. Да и мы здесь на полпути к Иерусалиму, на последней жировке.
К Фёдору ещё приезжал из Баку брат Шура: красивый, статный, лёгкий духом, большой добрый пьяница. Он был слепой. На войне служил в разведке. В 1943 году шла их разведрота кукурузным полем. Вдруг затаились. Но ничего, вроде тихо. Посидели часок. А как стали выходить, всех покосило, один Шура уцелел: нашли вечером свои. Солдаты вразброс лежали в кукурузе, их отыскивали, гремя сухими листьями. Лиловые венчики тугих зубастых початков мотались, скрипели, когда тёрлись об щёку. Пуля вошла под челюсть, вышла из-под брови. (Он закинулся навзничь, когда полоснула очередь, и потом говорил мальчишкам, всегда его осаждавшим из симпатии: «Стреляют — ныряй, не отбрасывайся».) Один глаз вытек, второй ослеп, но смотрел как живой. Два раза после войны Шура писал глазнику Филатову, но тот даже по предварительному диагнозу отказался оперировать. Жён у брата за жизнь переменилось пятеро, пока он не осознал свою бесплодность. Две жены были зрячие, такой он был красивый. Последнюю Шура выгнал, чтоб не мешалась. Жил он в Баку, в Городке слепых имени Солнцева, одного из бакинских комиссаров. Каждый угол Городка был оснащён системой медных сияющих табличек с выбитыми на них стрелками, окроплёнными затёртыми надписями Брайля. Слепые ходили прямо и отвлечённо, палочками дирижируя пространством. Забредшие сюда зрячие предпочитали идти по проезжей части, глядя себе под ноги. Шура беззаветно любил детей. Соседскую малышню нянчил и баловал и, когда среди них вспыхивали ссоры или старшие обижали младших, врывался в их ватагу и, закинув красивую, яростно перечёркнутую голову, стучал по забору и камням, призывая к миру. Был Шура ударником труда (собирал на конвейере электрические лампы, выключатели, розетки), часто ездил в санатории, где любил ощупывать медсестёр, знакомясь.
Когда Шура гащивал у Фёдора, Йося-субботник многозначительно предупреждал братьев:
— Не обпивайтеся вином, в нём Бог есть.
Обидевшись, Йося поворачивался и уходил к низкому забору, за которым на него бросалась, громыхая цепью, таща за собой будку, безухая и бесхвостая овчарка Джульбарс. Успокоившись, собака подходила и лизала протянутые ей пальцы.
Сердясь на Йосю, Шура говорил Фёдору:
— Бобыль. Вот и едет всё куда-то, в Палестину. Был бы женатый — не ехал.
Дети пылили по улице, гоняя проволочным крюком бочарный обод. Брели с пастьбы овцы, трясясь, покачиваясь, круглясь в сумерках, точно кучки галечника. Сочные звёзды накатывали из глубины ещё светлого небосвода. Наливавшийся лиловой теменью воздух прошивался нисходящим посвистом стрижей, безмолвными, скомканными зигзагами летучей мыши. Падучая звезда слабо надрывала созвездье. Иосиф видел всё это, внимал раскачивавшемуся всё сильней звону саранчи — и уходил не попрощавшись, влача за собой тоску и страсть одиночества…
Фёдор не знал, зачем ему этот субботник. Жизнь он тогда уже прожил: вырастил двух дочерей, проводил их в Россию, видел войну, ценил мир как хлеб, был счастлив морем, птицами, горами. Да и Фёдор субботнику был не в помощь. Иосиф говорил много непонятного, шёпотом повторял о себе: «Я иудей с Христом за пазухой»; клялся, что однажды уйдёт за Персию — да что там, уже ходил: раза два, только понарошку, разведкой.
8
Родился Фёдор в год первой революции; семья его была несчастливой, хотя и зажиточной, крепкой. Мать его слыла красавицей, весь Гиркан знал Марию. Появились они с Шурой один за другим. Исполнилось им три и четыре годика, когда в Гиркане на Солдатской стороне играли знаменитую свадьбу. Староста выдавал дочь. Все горы знали об этом празднестве.
Столы тянулись со двора на улицу. Осётры, свесившись с блюд, хлопали хвостами по бёдрам стряпух. Медная от жара птица, обложенная айвой, начинённая орехом, в великом множестве теснилась на скатертях, плыла в зарослях пряной зелени, среди огуречных пирамид и пушечных помидоров. Молодое вино пенилось в кружках, вливалось в ноги, уносило в море. Жених и невеста двумя пёстрыми шатрами, продевшись в объятья, свившись шеями, ногами, реяли над столпотвореньем. Коты валились с ног посреди двора от обжорства.
Среди гостей на свадьбе был старостин кунак — сеид аула Шихлар. Восходя кровью к великой Фатиме, сеид этот был духовным главой общины. Высокий, плечистый, сидел он за отдельным столом со своей рослой свитой, крытой бараньими шапками. В белой бурке и заломленной белой папахе, располосованный газырями, он не отрывал взгляда от Марии. Её муж Андрей приблизился к старосте и сказал ему, что «сейчас отрежет голову этому барану». В это время сеид подступил к Марии (она продвигалась меж столов мелким плясовым шагом, наступая и
