абажур. Но сумрак не учитывал липкого жаркого манхэттенского лета. В офисе стояла духота, и Мине снова хотелось в туалет. Еёмочевой пузырь зудел, она вспотела и морщила нос от застарелого запаха дорогих английских сигарет, которые психоаналитик курила без перерыва. Выцветшая фотография Карла Юнга в рамке болталась на крючке позади стола, и Мина чувствовала взгляд его серых, понимающих глаз, которые хотели пробраться внутрь, увидеть, узнать и вывести здравомыслие из безумия.
— Сегодня вы хорошо выглядите, Вильгельмина, — сказала доктор Кавано и скупо улыбнулась. Она зажгла очередную сигарету и выдохнула в оцепеневший воздух кабинета огромное облако. — Спите лучше?
— Нет, — ответила Мина, и это было правдой. — Не особенно.
Не с кошмарами и звуками уличного движения всю ночь у её квартиры в Южном Хьюстоне, с никогда не умолкающими голосами за окнами — она постоянно сомневалась, не к ней ли обращены слова. И не в эту жару.
Жара была словно живое существо, которое хочет её удушить, пытается вечно удерживать мир на грани разрушительного пожара.
— Мне очень жаль, — доктор Кавано покосилась на неё сквозь дымное облако, скупая улыбка уже уступила место знакомой заботливости. Одри Кавано, кажется, никогда не потела, чувствовала себя комфортно в костюмах мужского покроя, а её волосы были собраны в аккуратный тугой пучок.
— Вы говорили со своим другом в Лондоне? — спросила Мина. — Вы сказали, что собираетесь…
Может, психоаналитик услышала напряжение в голосе Мины, потому что она громко, нетерпеливо вздохнула и откинула голову, глядя на потолок.
— Да. Я говорила с доктором Бичером. На самом деле, как раз вчера.
Мина облизала сухим языком ещё более сухие губы, похожие на высохшую кожицу увядшего фрукта. После небольшой паузы, секунды молчания, Одри Кавано продолжила:
— Он смог отыскать некоторое количество ссылок, касающихся нападений на детей, совершённых «красивой женщиной», в газетных статьях, начиная с сентября тысяча восемьсот девяносто седьмого года. В «Вестминстер газетт» и некоторых других. Так же немножко про крушение в Уитби. Но, Мина, я никогда не говорила, что не верю вам. Вам не было нужды что-либо доказывать.
— У меня были эти вырезки, — пробормотала Мина сухим языком. — У меня когда-то были все вырезки.
— Я всегда считала, что так и было.
После этого снова наступила тишина, которую заполняли только уличные звуки десятью этажами ниже. Доктор Кавано надела очки для чтения и открыла жёлтый блокнот для стенографии. Карандаш черкал по бумаге, записывая дату.
— Эти сны — они всё ещё о Люси? Или в них снова приют?
Капля пота медленно сбежала по нарумяненной щеке Мины, скользнула к уголку рта, принеся с собой неожиданно резкий вкус соли и косметики — чтобы подразнить её жажду. Она отвернулась, глядя на потёртый пыльный ковёр у себя под ногами, на полки, забитые книгами по медицине и психологическими журналами, на дипломы в рамках.
— Я видела сон про мир, — она почти шептала.
— Да? — голос Одри Кавано звучал немного жадно, возможно, потому, что это было что-то новое, что-то неизвестное в утомительном параде иллюзий старой Мины Мюррей. — Что вам снилось о мире, Вильгельмина?
Ещё одна капля пота растворилась на кончике языка Мины, уйдя слишком быстро и оставив после себя мимолётный мускусный вкус её самой.
— Мне снилось, что мир — мёртв. Что мир закончился долгое, очень долгое время тому назад. Но он не знает, что он мёртв и всё, что осталось от мира — это сон призрака.
Несколько минут никто из них больше ничего не говорил; в тишине раздавался только звук карандаша психоаналитика, а потом стих и он. Мина прислушивалась к улице: машинам и грузовикам, к городу. Солнце прорезало узкие щели в алюминиевых жалюзи, и Одри Кавано чиркнула спичкой, зажигая ещё одну сигарету. Мина почувствовала, как запах серы обжигает внутреннюю поверхность её ноздрей.
— Вы думаете, что это правда, Мина?
И Мина закрыла глаза, желая остаться наедине с усталым, мерным стуком своего сердца, оставив остаточное изображение гореть во тьме за пергаментными веками подобно шраму от ожога.
Сегодня она была слишком усталой для признаний или воспоминаний, слишком неуверенной, чтобы облечь разбросанные мысли в слова. Она начала уплывать, и, без вмешательства терпеливой Кавано, через несколько минут погрузилась в сон.
Апрель 1969
После того как Бренда Ньюфилд в её белых туфлях выходит из больничной палаты, Мина, проглотив капсулы вместе с глотком имеющей вкус пластика воды из стоявшего на тумбочке кувшинчика, садится. Она с трудом опускает ограждение кровати и медленно, пересиливая боль, перекидывает ноги через край. Она смотрит на свои голые ноги, висящие над линолеумом, на уродливые жёлтые ногти, старческие пятна и слишком сильно растянутую тонкую кожу над костями — как на раме воздушного змея.
Неделю назад, после сердечного приступа и поездки на «скорой» из её дерьмовой маленькой квартиры, она оказалась в пункте неотложной помощи. Тогда доктор улыбнулся ей и сказал:
— Вы — живчик, мисс Мюррей. У меня есть шестидесятилетние пациентки, которые были бы счастливы выглядеть так хорошо, как вы.
Она ждёт, считая шаги медсестры — двенадцать, тринадцать, четырнадцать; наверняка Ньюфилд уже у стола, вернулась к своим журналам. И Мина сидит спиной к окну — трусость сойдёт за попытку сопротивления, — глядя в другой конец комнаты. Если бы у неё нашлась бритва, или кухонный нож, или больше ньюфилдовских пилюль с транквилизаторами.
Если бы ей хватило смелости.
Позже, когда дождь перестаёт и сирень успокаивается к ночи, возвращается сестра и обнаруживает Мину в полусне, всё ещё сидящей на краю кровати, подобно какому-то глупому попугаю или старой горгулье. Она укладывает Мину обратно. Раздаётся глухое щёлканье стоек ограждения. Сестра что-то бормочет себе под нос, так тихо, что Мина не может разобрать слов. И она лежит очень спокойно на жёстких от крахмала простынях и наволочке и слушает капель и бульканье на улице — бархатистые звуки, оставшиеся после грозы. Их почти достаточно, чтобы на пару часов сгладить звучание Манхеттена. Грубо поддёрнутое под её подбородок одеяло, шум колёс такси, гудок автомобильного клаксона, полицейская сирена в нескольких кварталах. И шаги на тротуаре под её окном, а потом — мягкие, такие, что их невозможно ни с чем спутать, звуки бега волчьих лап по асфальту.
Кровавый ширится прилив и топит
Стыдливости священные обряды…
У. Б. Йейтс. «Второе пришествие»
Перевод: Денис Приемышев
Роберт Сойер
Пекинский человек
Robert J. Sawyer, "Peking Man", 1996
Крышка была прибита к деревянному ящику восемнадцатью гвоздями. Обратный адрес,
