Пролог
Холодный ветер по дороге
плетется путником печальным.
…и вдруг растерянно пойму,
что это долю повстречал я.
И я застыну на пороге.
И ей поклон пошлю во тьму.
— Дядьку! Дя-я-ядьку! Дай на хлебушек!..
Человек вздрагивает, оборачивается через плечо — и замурзанный хлопчик вдруг замирает узревшей змею пичугой. Потому что никогда раньше не видел, чтобы у людей был такой взгляд. Всякое довелось перевидать Мыколке за свою недолгую жизнь — по шляху, что протянулся через село, часто люди ходят — то в Киев или подкиевские монастыри, то обратно. И глаза у них разные бывают: злые, добрые, усталые, пустые. Но — не такие! Так, кажется, мог бы смотреть сам Боженька, нарисуй его гениальный до сумасшествия богомаз.
Путник глядит на Мыколку, устало поводит плечами — и вздрагивает сломанными крыльями плащ за его спиной. Этот жест почему-то обнадеживает хлопчика, и он по привычке продолжает тоненько, жалостливо тянуть:
— Дядьку! Дя-адь! Дай, а?..
И глазами показывает на сундучок за спиной у странника, мол, и так же ж видно, что денежки у тебя водятся. Так чего жмешься, в самом деле? На богоугодное дело бы… — у нас вон мамку хвороба замела прошлым летом, хозяйство на одной бабусе держится, а батька мы с колыбели не видали, козаком, говорят, был.
А вы ж, дядьку, знаете, какие сейчас времена.
Ну так и дали б на хлебушек, в самом деле, вместо чтоб стоять столпом соляным, про который нам старый Грыгорий любит вечерами рассказывать — ну про тот столп, что был сперва человеком, а потом провинился перед Господом и стал столпом. Ну, не важно.
Дайте, дядьку!
— А что, малец, далеко еще до Межигорки?
Ага, ну вот, совсем другое дело! Раз спрашивает, значит…
— Да не, не очень. Можно сказать, что и рядом совсем. Вот как звоны звонить станут, так даже и услышать сможете. — А сам глазами так и стреляет на сундучок, что заместо дорожного мешка хитро привязан ремнями к дядьковой спине! Знатный сундучок, в таких только коштовности и переносить, туда далее и каптан, будь он новеньким и хоть золотом расшитым, положить — святотатство. Да и, если честно, глупо, потому что кроме расшитого золотом каптана туда ж ничего и не поместится. Сундучок размером с кицьку Мурку дворовую, когда она вот-вот окошиться должна.
…И — живой! Вернее, кажется, что живой, — так поблескивают бока у сундучка, будто глаза у стрекозы разноцветной. Только крылья и лапы кто-то этой стрекозе пообрывал.
— До ночи дойду?
О чем это? А, да, про Межигорку!
— Дойдете! Даже и раньше дойдете, к обеду.
Ой, про обед не надо было — вон как сразу в животе заурчало. И Марийка, младшая сестренка, совсем разнюнилась. Испугалась-таки как-будто-живого сундучка.
Мыколка повернулся успокоить сестричку, а когда снова посмотрел на шлях, странника уже не было.
«А жалко, что не кобзарь, — подумалось невпопад. — А то бы напросился к нему в ученики — всё лучше, чем тут за гусями ходить.
…Или к козакам уйду, обязательно, когда вырасту, уйду к козакам!»
Гуси, кстати, разбежались, теперь сгонять их…
И вдруг явилась ниоткуда, прямо почти как дядька на шляху, странная мысль: может, и хорошо, что не дал прохожий ни медяка. А уж тем более, подумал Мыколка, не взял бы он ни монеты из того сундучка, даже золотой бы — не взял.
…Если там вообще — деньги.
Глава первая РАСТОПТАННЫЙ ЖУПАН
Ой, танцую до упаду на истрепанном шляху!
То ли к Богу возвращаюсь, то ль от черта я бегу.
Или с Долей по последней чарке пью.
Иль Костлявой чоботами морду бью.
Ой, танцую, рассыпаю гопака! Помяните ж добрым словом козака!
…Над селом — судьбы незримая рука.
Ой, танцую!..
«… принят еси на века».
Лето стояло в скирдах, скошенное, высушенное, ломкое. Лето почти закончилось. Оно уже сочилось осенью, все чаще уступая ей то там, то здесь пару-тройку пожелтевших листков. Скоро все отдаст, швырнет сменщице в лицо, будто колоду крапленых карт. Скоро, скоро….
Но сегодня был один из тех дней, куда осени ходу нет. Последний, прощальный банкет лета — в самом разгаре. Солнце, теплый ветерок, щебетанье птах — гуляй не хочу!
А и гуляли! Так гуляли, что гул стоял, небось, до самого Киева. Как же иначе, такой козак в монастырь уходит — тут грех не проводить побратима в последнюю путь-дорожку. Да и ему, старому Андрию Ярчуку, известному характернику и просто доброму товарищу, грех со светом не попрощаться. Тем более в монастырь идет — там лишние грехи ни к чему, и тех, что за век его долгий блохами понасели, хватит с лихвой.
Так что все устроили по козацкому обычаю, как положено. Музыкантов наняли самых-рассамых, чтоб умели до самой души достать смычками да бубнами; возы с горилкою и всяческой провизией скрипели колесами по шляху уже добрых десять дней, — и все это время гулянье не прекращалось ни на миг. Андрий, вырядившись в наироскошные свои одежды, щедро сыпал червонцами направо и налево (музыкантов и харч, натурально, оплачивал тоже он); плясал и пел песни, угощал всех встречных-поперечных, кто только выказывал желание почтить старого козака…
Сопровождавшие его сичевые товарищи только понимающе кивали головами да подкручивали кверху усы: «Знамо дело! Такой человек со светом белым прощается! Сколько всего перевидано, сколько голов татарских да ляших срублено, сколько жизней козацких спасено! Вот так жизнь была у козака!.. Вот так жизнь… была… Ну, оно и не дивно, что теперь решил в монастырь податься. Все ж таки — характерник. Пришла пора и о Боге вспомнить, на склоне-то лет…»
— Тату, а как это — характерник?
— Это, сынку, козак такой, что может разные чудасеи творить. Захочет — волком обернется, захочет — глаза человеку отведет. Говорят, они в шинок приходят да так устраивают, чтоб, не плативши денег, и горилки выпить, и сдачу еще с шинкаря получить.
— А у тебя одно на уме! Только про выпивку и думаешь, старый пень! Ты, сынку, не слушай его. Характерник — он у козаков в первую очередь заместо лекаря. За что и почет ему, и уважение. Но, конечно, в походе может всякое устроить. Бывало, заберутся козаки в татарскую землю, а на них идет войско нехристей. Так они спешатся, коней в одно место сгонят, вокруг повтыкают пики — вот едут татары и видят лес. Так и проезжают мимо.
— Ну ты, Оксана, сильна выдумывать. По-твоему, у татар совсем голов на плечах нет? А про раненых, это ты правильно…
— Тату, а почему вон тот дядька плачет?
— Да откуда ж мне знать?
— Это Гнат Голый, — хмыкает рядом сивоусый дед. Как и все межигорские, он вышел проводить в последний путь козака (а заодно — угоститься дармовым продуктом да горилочкой). — Андрий Гната выходил, когда тот, считай, одной ногой в могиле стоял.
