ты чего, совсем меня считаешь невеждой?
– Упаси Господь! Настала пора расставаться со стволами.
Они уходили от осени, а осень настигала их – ярко желтели мелкие листья на березках, угасающая листва на осинах была серой, неопрятной, и если бы не одуванчиковые вкрапления, были бы осины совсем тусклыми, кленовые ветки на глазах становились красными… Уйти от осени было невозможно, и осознание этого порождало внутри грустные ощущения. И «куму» магаданскому, и Китаеву с одинаковой печалью вспоминались родные лома, люди, с которыми они расстались и не знали теперь, удастся им когда-либо увидеться или нет, улицы, где они жили, небо, принявшее к себе души их предков…
По дороге встретили неплохое место, чтобы похоронить стволы: сильная, с холодной водой речка, в которой имелось несколько глубоких, с течением, закручиваемым в глубокие воронки, ям. В одну из таких ям магаданский «кум» и предложил бросить оружие.
Китаев отрицательно покачал головой.
– Мне кажется, рано еще… Не находишь?
Вместо ответа магаданский «кум» упрямо вздернул подбородок, в глазах засветились крохотные свечки.
– А мне кажется, самая пора, – сказал он.
– Вначале надо одеждой обзавестись, а потом от стволов избавляться, – пояснил Китаев. – Понял, голова садовая?
Магаданский «кум» опустил подбородок, крохотные свечки в его взоре погасли, и он произнес сиплым, продырявленным простудой голосом:
– Ладно, пусть будет по-твоему.
Совсем недалеко от них, примерно в километре, басовито прогудел паровоз, потом донесся дробный стук колес – сквозь тайгу шел груженый подзавязку, тяжелый товарняк. Брыль встревоженно вытянул голову. Прислушался.
– А ведь этот состав по наши души стучит колесами, – тихо проговорил он. – Как выражался у нас в Сусумане один «кум», «Маткой чую!».
Китаев согласно кивнул, горло ему внезапно сдавила невидимая рука: а ведь Брыль прав, это так… Он помял пальцами кадык, словно бы хотел сбросить с шеи чужие цепкие пальцы. Закашлялся.
– Не слишком ли близко мы подошли к дороге? – отдышавшись, отплевавшись, спросил он.
Магаданский «кум» задрал голову, нащупал в сером небе светлину, – там, за облаками, пряталось солнце, – прикинул по нему время и проговорил коротко:
– Вроде бы нет. – Потом добавил: – Гораздо хуже будет, если мы вообще уйдем от железной дороги, потеряем ее.
– Не должны потерять…
– Ладно, пошли дальше, – подумав, магаданский «кум» кивнул согласно. – Дорога действительно не должна от нас уйти.
Отсыпаться теперь приходилось большей частью днем, а идти ночью – этот партизанский метод продвижения у цели был особенно люб магаданскому «куму», он его до мелочей изучил в Белоруссии, познал, что это такое на деле, когда вокруг пальца обводил немцев и совершал с отрядом ночные налеты.
Иногда они приближались к железной дороге едва ли не вплотную, но тут же старались оттянуться в лес.
Нашли они и магазин, о котором так много говорили. Магазин никто не охранял – в этом повезло очень, как повезло и в другом: «кум» оказался незаменимым специалистом по части взлома замков и раскупоривания различных помещений типа этой торговой точки. Когда уходили из магазина – уходили бесшумно, присыпая свои следы махоркой, позаимствованной на одной из полок, – магаданский «кум» снова замкнул замок, словно бы здесь ничего не произошло. И порядок в магазине оставили такой же, что и был до их прихода.
У «кума» глаза были, как у охотничьей собаки, – он видел в темноте.
– Чудо-юдо рыба-кит, – восхитился Китаев и вновь подумал о том, что свобода здорово меняет человека, выкручивает его, как мокрую тряпку, выдавливает лагерную грязь, хотя многое и оставляет… Находясь в зоне, он никогда бы не произнес детскую присказочку «чудо-юдо рыба-кит», а сейчас она сама вылетела из него, словно бы некая веселая шелуха.
Не сдержался Китаев, улыбнулся, притиснул к лицу костюм, новенькие полуботинки, наволочку, в которую побросал разную мелочь – две пары нитяных носков, два платка, рубашку, бритвенный прибор, два куска мыла – хозяйственное и туалетное, – кепку с широкими краями, явно сшитую по кавказским лекалам. Здесь, на Севере, мода процветала другая – в ходу были кепки-восьмиклинки, маленькие, с аккуратным козырьком, очень любимые блатным народом.
Когда покидали магазин, магаданский «кум» продвинулся к двери, оглянулся, проколол темноту острым взглядом. Что он там увидел, было непонятно, но, похоже, что-то увидел, вздернул голову, словно полковой командир на плацу, увиденным остался доволен, сделал знак Китаеву: на этом все, уходим!
Китаев поспешно распечатал две пачки махорки, присыпал длинный растрескавшиеся порожек у задней двери, потом следы на крохотной песчаной площадке, в лесу распылил остатки махорки – табак был острым, любой собачий нос способен свернуть набок.
Послушав тишину леса, они направились к железной дороге – побоялись потерять ее. Некоторое время вообще шагали по шпалам, совершенно не боясь, что из темноты может вынырнуть состав – поездов на воркутинском направлении ходило мало. По неохраняемому мосту переправились на другой берег реки и снова углубились в лес.
– Будет за нами погоня или нет? – спросил Китаев у магаданского «кума».
– Все зависит от того, как скоро в магазине обнаружат пропажу. Будем надеяться, что сегодня они ее не обнаружат.
А Хотиев тем временем готовился к штурму Воркуты. Это был второй штурм. Первый не удался – Воркуте подоспела подмога, и на помощь пришли не вохровцы, которые не умели воевать – только пальцы растопыривали да отклячивали губы, а настоящие фронтовики: прокуренная, все на свете повидавшая, с заплатами не коленях от ползания по-пластунски пехота. Дрались на равных: и восставшие, и защитники Воркуты. И не приди защитникам в критическую минуту восемнадцать десантных Ли-2, зэки взяли бы верх.
А сейчас Хотиев лежал в цепи атакующих и лихорадочно соображал, как бы захватить местный аэродром. Если удастся захватить аэродром, то тогда и город, отрезанный от всякой десантной подпитки, взять будет несложно. Но не один Хотиев был такой умный, в городе тоже были умные командиры, они скорее дадут повыбивать себе все зубы, чем расстанутся с аэродромом.
Пропыленная воркутинская пехота хоть и была изрядно помятой, а с приходом свежих сил, тренированных десантников, приободрилась, пошла в контратаку и не пустила Хотиева в город. Теперь предстояла вторая попытка…
Настроение у Хотиева было плохое и предчувствия плохие, ныло сердце, перед глазами плавали неровные серые круги, растворялись в воздухе – Хотиев не спал уже несколько ночей подряд, прикидывал варианты штурма и не мог найти тот, который принес бы ему удачу. И очень жаль, что Гаврилов не был ему сейчас помощником, хотя мужиком оказался толковым – настоящий командир полка, а может быть, даже и дивизии, – вчера вечером зэка Гаврилова подстрелили: попал под автоматную очередь, три пули застряли у него в груди, одна – в животе. Вряд ли Гаврилов доживет до утра. Хотиев ворочался на стылой земле, ощущал, как сквозь телогрейку в тело проникает холод и соображал, как же действовать в предстоящем штурме. Одно было хорошо – все,
