квартиру, только размноженную. Бесконечную. Многочисленные коридоры перетекают один в другой, образуя подобие лабиринта, но стоит приглядеться, и становится ясно: это все та же прихожая, просто отзеркаленная. Я иду вглубь квартиры, на всякий случай держась за стенку. Пальцы задевают рамку с фотографией, и она срывается. Падает изображением вниз. Дзынь!
В голове возникает совершенно нелогичная мысль: «Бабушка будет ругаться». Я приседаю и поднимаю рамку. Под ноги летят осколки.
На снимке два карапуза в шубках, похожие на медвежат. В груди ребенка, стоящего слева, торчит кусочек стекла. Маленькое личико кривится от боли, а второй малыш злобно хохочет. Не может быть! Я помню это фото. Дети на нем улыбались…
Мне страшно. Пальцы дрожат и леденеют. Хочется отбросить рамку, но я перебарываю себя. Вцепляюсь в осколок, и он вспарывает кожу. Боль не приходит, а страх накатывает сильнее. Я высасываю кровь, чтобы не испачкать снимок, и снова пробую вынуть стекляшку. Теперь она поддается. Болезненная гримаса и злобный оскал стираются с детских лиц. Я осторожно вешаю фотографию на место.
— Иди сюда. — Возле зеленой печи на коленях стоит женщина. У нее прямая спина и тонкая талия. Светлые волосы перехвачены бархатным бантом. Она оборачивается, и я вижу немолодое лицо, в котором нет ни капли мягкости — лишь строгость и сосредоточенность. На шее висит медальон. Тот самый, что Аза бросила мне. Тот самый, внутри которого лежал мамин локон.
— Бабушка, — шепчу я.
— Иди сюда. — Она шевелит тонкими бескровными губами.
Я подхожу. В топке, потрескивая, танцует огонь. Сладко пахнет горящими дровами и тянет теплом. Бабушка протягивает мне фото, и я узнаю его. В центре — отец в белой рубашке, на которой пока еще не нарисована берегиня. Справа, приобняв его, стоит мама. А слева… Я не верю своим глазам. Аза! Только волосы не красные, а светло-рыжие. Что бубновый король делает на фото с моими родителями? И почему она совсем не изменилась за прошедшие годы? На снимке всем троим лет по восемнадцать, а может и меньше.
Бабушка стискивает мой палец, оцарапанный осколком, и прижимает к фотографии. От неожиданности я даже не вырываюсь, только айкаю от боли. На рубашке отца остается кровавый след. Вначале он большой и расплывчатый, но вскоре меняет очертания. Отпечаток пальца превращается в берегиню, и бабушка, даже не взглянув на снимок, бросает его в огонь.
— Пепел к пеплу, — говорит она. — Передай Лиле, что я простила ее. Пусть и она простит меня, если сможет. Пора все наладить. Иди. Роза уже близко.
Я не знаю, о какой розе идет речь.
А вот про Лилю — знаю. Так звали маму.
— Просни-и-ись! — орет в ухо червовый валет.
Я подпрыгиваю на месте. В глаза бьет свет. Машина въезжает в распахнутые ворота, и мне на секунду кажется, что мы очутились в Краськове. Но нет, у нас было не так богато. Просторный двор устлан сочно-зеленым газоном и точечно раскрашен цветущими клумбами. По периметру высятся стройные туи. В глубине виднеется бревенчатый домик с трубой, а на переднем плане стоит основательный белокаменный особняк.
Ли выскакивает из джипа, следом выходят Миранда и Ти. Я хватаюсь за ручку двери и морщусь. На указательном пальце — затянувшаяся ранка. Смотрю на нее и недоумеваю. То, что я видела, было не сном?
— Зайка! Зайка! Ты приехал! — кричит Ли.
— Зайка! Заинька моя! Я так соскучился! — вторит мужской голос.
У меня непроизвольно раскрывается рот, и глаза лезут из орбит. Я запахиваюсь в плед и вылезаю из машины с проворством медведя, только что вышедшего из спячки. Снаружи происходит нечто удивительное. Хосе, оторвав Ли от земли, кружит ее по двору. Оба наперебой выкрикивают: «Моя зайка-солнышко! Мой зайка-молодчинка!» Рядом мнется Венечка в накинутой на плечи сиреневой шубе. Ни дождика на голове, ни помады на губах, но и без них пиковая дама выглядит эксцентрично: светлые волосы-пушинки торчат во все стороны и колышутся на ветру, из-под искусственного меха поблескивает кольчуга. Теперь ясно, о какой булавке говорила Ли. Не удивлюсь, если розововолосая всем раздает прозвища. Как там она говорила? Клим — костюмчик, Вита — жирафиха. А вот Венечка — булавка.
Поймав мой взгляд, пиковая дама бочком протискивается между людьми.
А народу тут много.
Миранда, Ти, Ли, Хосе, мы с Венечкой, а еще женщина в шали под хохлому и мужчина с хрипящим мопсом на руках. Я ищу глазами Клима, но его нет. Невольно отмечаю, что сатир тоже не объявился.
— Где это мы? — спрашиваю у пиковой дамы.
— Хосе сказал, надо поехать кое-куда. Значит, мы кое-где, — с улыбкой изрекает Венечка и достает из кармана медальон. — Вот. Ты забыла у нас. Я положил локон обратно.
— Стоп, не отдавай! — К нам подлетает Хосе. Он держит Ли под мышкой, словно игрушку, и щекочет свободной рукой. Она заливается смехом.
— Венечка, медальон тебе еще пригодится. Ой, Грипп, у тебя плед сполз. — Хосе отводит взгляд.
Я лихорадочно подтягиваю свое импровизированное одеяние.
— Идите все в дом, в столовую! — громко велит женщина в шали и, подойдя ко мне, приобнимает за плечи. — А тебе нужно принять горячий душ и переодеться. Вернее, одеться.
— Где я? Кто вы? — спрашиваю я, пока мы идем по дорожке, выложенной желтой брусчаткой.
— Меня зовут Маргарита Леопольдовна. Я мама Лины. То есть Ли. — Женщина улыбается. — Ты в нашем доме. Ну и в штабе черв. По совместительству.
Мы входим в особняк, где пахнет булочками с корицей, и Маргарита Леопольдовна ведет меня вверх по лестнице. От уютного домашнего аромата просыпается голод, и на глаза почему-то наворачиваются слезы. Чувствую себя бродяжкой, которую приютили добрые баре.
— Не хочу забегать вперед, но я хорошо знала твоих маму и бабушку. Вот поэтому ты здесь. — Женщина пропускает меня в ванную, но сама не входит. — Свежее полотенце внизу, в шкафчике. Принимай душ, а я пока принесу одежду. Выберу у Лины что-нибудь менее розовое и оставлю на пороге.
Маргарита Леопольдовна уходит. Я запираю дверь, скидываю плед и ныряю под теплые струи воды. Увы, они не смывают все мои тревоги, только грязь и пот, но все-таки на сердце становится чуть легче. Гель для душа наполняет воздух запахом меда, шампунь добавляет ваниль. Тепло проникает под кожу и усмиряет мерзких жуков. Я, морщась, разглядываю левое предплечье. На нем багровеют длинные и извилистые тропинки. Вся моя жизнь — сплошь длинные и извилистые тропинки, багряные от крови. Я усиливаю напор воды и сую голову под согревающий поток.
Минут через десять или пятнадцать, одетая в серую толстовку с сердечками и синие джинсы, я
