а Лауро Фоскарини, и не дождавшись ответа, он просто зашел в гостиную.
— Оплакиваете свою несчастную жизнь, сеньорита? — бодро спросил он.
— Все равно я сейчас для вас бесполезна, дон Фоскарини.
— О, я не собираюсь вас донимать, Рената. Всё, то нужно, я узнал от Рихтера. Наоборот, хочу немного поднять ваше настроение. Во-первых, чек лично от меня. — Он вытащил его из кармана, и небрежно кинул на стол. — Не спорьте, вы пострадали, помогая нам. Конечно, с грейдорца это обязательств перед вами не снимает. А во-вторых, я хочу вам кое-что показать.
— Приличное? — ляпнула я. — Ох, простите!
Фоскарини посмотрел на меня не без интереса, и добродушно хмыкнул.
— Если я покажу вам что-то неприличное, боюсь, это испортит мои отношения с Рихтером. Более того, вы окончательно разочаруетесь в моем гостеприимстве. А мне бы этого не хотелось. Ну же, сеньорита. Прогуляйтесь со мной. Можете захватить выпивку с собой.
Я вспыхнула от смущения и неловко улыбнулась. М-да, хорошо же я себя показала перед дожем Конте. Хорошо, что он, кажется, благожелательно ко мне расположен.
Мы спустились на первый этаж и оказались в странном зале. Сначала я приняла его за небольшой домашний театр. С десяток кресел, стоявших в два ряда, смотрели на небольшую сцену сейчас скрытую за тяжелыми портьерами. Рядом на столике стоял граммофон. Дож потянул за веревку, и портьеры раздвинулись, открыв большое белое полотно.
— Что это?
— Синематограф, — довольно сказал Фоскарини. Он поднял руку, махнув кому-то. Я оглянулась. Оказывается, здесь еще была одна комнатка, из которой открывалось окошко под самым потолком. Оттуда полился свет, падая на полотно.
Патриций поставил пластинку и завёл граммофон, и только затем потушил свет.
— Садитесь. Это стоит увидеть своими глазами.
— Это ведь всё без магии? — взволнованно спросила я, не отрывая взгляда от мелькавших на экране черно-белых картинок.
— Да. Это комедия. Ставили актеры нашего театра. Голоса мы записывать так и не научились, пока еще, так что приходиться использовать только музыку. Вам нравится?
— Да.
И я не соврала. Хоть звук мне показался сначала громковатым, вскоре я привыкла, и уже не могла отвести взгляд от чуда, созданного лишь руками людей. Синематограф оказался очень потешной штукой. Актеры кривлялись, попадали в смешные и нелепые сцены, взлетали и исчезали на глазах. Вскоре я уже улыбалась, и даже тихо хихикала.
«Кино» длилось минут двадцать, и когда музыка заглохла, я разочаровано вздохнула.
— Наверное, вскоре маги совсем не будут нужны. Ваше «синематограф» так многое может!
— Это лишь умелая работа механиков, — снисходительно сказал дож. — Мне, к сожалению, пора. Но вы можете здесь остаться и посмотреть все картины, что мы успели создать. Некоторые даже еще не появились в столичном синематографическом театре. Просто дайте знать оператору, что вы хотите посмотреть. Все пластинки подписаны и пронумерованы. Граммофоном вы же умеете пользоваться?
Я не смогла отказаться от предложения.
— А можно завтра привести сюда Лучиано?
— Дети уже всё посмотрели — два дня отсюда не вылезали. Вашему племяннику очень понравилось, а Сандро просто распирало от гордости, что он может удивить своео нового друга.
Ах, вот почему вчера вечером Лучи был так взволнован. Если бы я не была так погружена в свои проблемы, то знала бы, как он проводит время.
— Спасибо, — только и смогла сказать. — Вы очень добры к нам.
— Мне то ничего не стоит. А вы, если верить Рихтеру, практически спасли Ценасси от разрушения.
— Едва ли до этого бы дошло.
— Не спорьте. — Дож склонился над моей рукой, целуя её. — Рад нашему сотрудничеству, Рената.
Мне показалось, что таким образом Фоскарини прощается и даёт мне понять, что моя работа завершена.
— Я тоже, мой сеньор. Завтра я навещу повелителя стихий.
— Да, стоит удостовериться, что с ним все в порядке перед отъездом.
Я кивнула. Что же, ладно. Все же во дворце дожа мне понравилось, и он сам оказался не таким уж коварным, как мне показалось. И его сегодняшний подарок как-никогда кстати. В темноте домашнего театра я могла расслабиться и отвлечься от своих мыслей, сконцентрировавшись на незамысловатых историй, воплощенных благодаря чуду современной техники.
И я не сразу заметила, что больше не одна. Когда очередное «кино» кончилось, я включила свет, чтобы выбрать новую музыкальную пластинку, и только тогда заметила, что в одном из кресел развалился Рихтер.
Я так и застыла, молча на него смотря.
— Сеньорита, что вам поставить? — донесся сверху глухой голос оператора синематографического театра.
— Ничего. Я уже ухожу! — громко сказала я, убирая пластинку обратно в стопку. Льющийся свет из окошка над головами потух, и по глухому стук я поняла, что оператор ушёл.
Глава 38. Дуракаваляние?
Я же сбежать не успела. Рихтер загородил мне дверь.
— Рената, нам нужно поговорить.
— Завтра.
— Почему-то мне кажется, что завтра я тебя одну уже не застану.
— Кто тебе сказал, что я здесь? — с досадой спросила, усаживаясь в одно из кресел. Все же нужно было воспользоваться предложением дожа, и принести вино.
— Лау. Предложил поспешить, пока ты в хорошем настроении.
Все же Фоскарини меня подставил! Рихтер развернул соседнее кресло в мою сторону и уселся непозволительно близко. Наши колени почти соприкасались. Я отвела взгляд, не в силах смотреть в его серьезное лицо.
— Корбин, ты… вы что-то от меня хотите?
— После того, что между нами было, глупо сохранять вежливую дистанцию.
— Между нами ничего не было!
— Не думал, что ты решишься заняться самообманом. Тебе пришлось познакомится с той моей частью, которую я едва ли хотел бы ком-нибудь показывать. А ты, кажется, узнала о себе больше, чем хотела. Таковы уж стихии — они выворачивают наизнанку, делают скрытое явным, и не позволяют лгать.
Я до боли сжала подлокотники кресла.
— Тогда я — на самом деле такая? Похотливая и жестокая?
Маг поморщился от грубости моих слов и покачал головой.
— Скорее — полная ярости, которой ты никогда не давала воли. Как и другим своим желаниям. Если игнорировать свои чувства, то они имеют весьма неприятную особенность — возвращаться в самый неподходящий момент, и в таком виде, что справиться с ними невозможно. По крайней мере в одиночку.
— Хочешь помочь? — не удержалась от вопроса.
Видимо, одна единственная ночь меня в самом деле изменила. Никогда не была столь язвительной и дерзкой. Но Рихтер неожиданно серьезно кивнул.
— Да. Потому что тоже через это проходил. И я не про срыв, а про ту боль, что тебя мучает, которую ты скрываешь за фальшивым смирением. Хотя больше всего на свете хочешь… вернуть её тому, кто
