В ту ночь он позволил себе напиться в офицерском клубе сразу за воротами гарнизона – впервые с тех пор, как начал работать на санитарных поездах. Помещение было переполнено. В углу стояло пианино, на котором лейтенант-улан играл военные марши, а товарищи подбадривали его, колотя стаканами по столам. Люциуш в одиночестве сидел в полукабинете под старым портретом молодого Франца Иосифа, которого еще не успели поменять на Карла I. Он дважды разворачивал письмо сестры Иларии и дважды перечитывал его, с каждым разом злясь все сильнее. Дело не только во мне, хотелось ему написать в ответ. Это она первая пришла ко мне. Это она меня поцеловала. Это она отвела меня к реке, чтобы предаться любви. А теперь она не просто исчезла – она скрылась, унеся частичку его самого, о существовании которой до их встречи он даже не подозревал.
Он заказал еще сливовицы. Мутноватая жидкость выплескивалась из наполненной до краев рюмки, обжигая ссадину на костяшках. Жара, запахи, покалывание в пальцах напомнили ему горилку, которую они пили, чтобы согреться перед операцией. Он откинулся на спинку дивана, схватился за голову – волосы были влажными от жары. Даже напиться он не может, без того чтобы снова не столкнуться с памятью о ней. Левой рукой он скомкал письмо, написанное на дрянной бумаге военного времени, правой помахал официанту. Еще сливовицы! Губы горели, борода намокла.
Он встал, слегка пошатываясь. Он хотел Маргарету яростно, в этом было что-то клиническое. Он заражен. В маленьком помещении, слишком маленьком для него, смех и полковые марши рвались вперед в пугающем темпе. Он повернулся, и сабля проехала по столу, смахнув на пол пару стаканов. В пылу пения и хохота никто этого не заметил. Подбежал извиняющийся официант, как будто это его неудачный выбор места для стаканов привел к такому фиаско.
Адское пекло обжигает. Надо выйти на улицу. Расстегнув воротник кителя, он с извинениями проковылял через толпу офицеров, которые не обратили на него никакого внимания. У входа он прислонился к стене, пока швейцар бесконечно рылся в одинаковых висящих шинелях. Потом он вышел на холод, остановился, глубоко вдохнул и выдохнул, и его дыхание спиралью вознеслось по желтым колоннам света. Снова песни – теперь это беспорядочная толпа на деревянном помосте возле еще одного заведения чуть дальше по улице. Из-за ставней доносился женский смех. Теперь он понимал, почему напился, чего ищет. Впереди толпа расступилась, пропуская двух рядовых, вывалившихся из двери под поздравления и ободряющие крики. Они подобрались и отдали честь при приближении Люциуша; красный фонарь над дверью придавал их разгоряченным лицам дьявольский оттенок. Но он офицер, а красный фонарь отмечает заведение для солдат. Он кивнул им – мол, вольно, – и они снова смешались с толпой. Мир заслужил такую войну, подумал он. В Лемновицах у него не было отчаянно нужной противостолбнячной сыворотки, а вот как распределить между собой шлюх – на это у них ума хватает.
Он шагал дальше, глядя по сторонам в поисках зеленого фонаря, который должен был отмечать заведение для офицеров. Под распахнутый ворот начал проникать холод, и он на ходу завозился с пуговицами. На темных улицах всюду попадались стайки солдат. Где-то там дремали усыпальницы столичного королевского города, но Краков в его нынешнем виде больше всего напоминал ему приграничное поселение. Повсюду пахло угольным дымом, и черная птица тенью носилась над разбросанными пятнами света.
Наконец он увидел неровное мерцание изумрудной лампы и остановился, глядя, как в дверь заходят два офицера, выпуская наружу отзвуки танцевальной музыки. Швейцар учтиво кивнул ему, и Люциуш поспешил прочь. Стук сердца отдавался в ушах. То, что несколько минут назад казалось необходимым, теперь представлялось невозможным. Он не мог вообразить, что сядет с другими офицерами в гостиной и станет напиваться и горланить полковые марши, пока все не разбредутся по спальням.
Под легким снегопадом он добрался до Главного рынка.
Он видел, что они стоят под каждым из фонарей. Снег шел весь вечер, и площадь была покрыта ровным белым слоем. Приближаясь к ним, он засомневался, опустил голову, не оборачиваясь на их призывы. Больше никого не было видно – только женщины, как часовые, уменьшающиеся по мере удаления, в освещенных кругах под фонарями.
– Холодно.
Высокая, почти с него ростом. Черное пальто доходит до края ботинок. Резкий запах духов выдвинулся из темноты суконных рядов прежде ее самой. На голове низко натянутая шерстяная шапочка, украшенная шерстяной розой; щеки слегка подрумянены.
– Холодно, да. – Он остановился. Посмотрел себе на ноги, потом назад, как будто там было что-то очень занимательное. – У вас есть… куда пойти?
Она назвала улицу.
Он кивнул; горло пересохло, он вдруг полностью протрезвел.
Они шли рядом. Пройдя немного, она взяла его под руку. На мгновение, смутившись от такой близости, он попытался воспротивиться. Но, судя по всему, это был не элемент обольщения, а чистая формальность; было бы странно идти, никак не касаясь друг друга. Он подумал, надо ли ему что-то сказать. Ему мнилось, что он уже делает что-то не так, – что было диковатым, учитывая природу сделки. Но мысль не отступала: надо развлекать даму. Снова детство. Камушки-подсказки в кармане. Портрет Собеского: завести разговор о путешествиях; бюст Шопена: спросить что-нибудь у гостя.
Но губы его не шевелились, язык присох к нёбу, а она ни о чем не спрашивала. Все ее поведение выдавало профессиональное безразличие, успокоительный авторитет, который исходит от врача или священника. Он на мгновение почувствовал некоторое облегчение. Навстречу прошла женщина, обменявшаяся с его спутницей взглядом, выдававшим знакомство, но ничего не сказала. Взгляд ее был странным, как будто нарочитым, и на мгновение ему почудилось, что за ними кто-то наблюдает – его родители или Маргарета. К счастью, они наконец дошли до дверей. Была названа цена «за обычное». Если ему нужно что-то еще, будет дороже.
Они вошли; ореол зимнего воздуха последовал за ними, как еще один путник.
Внутри швейцар в поношенной ливрее поприветствовал их и принял его шинель. На стене висел очередной портрет Императора, а над письменным столом на цветистой картине нимфы щипали друг друга за соски. Фейерман бы посмеялся, подумал Люциуш, глядя, как швейцар исчезает за потайной дверью. Культурные вы люди, поляки. Даже в порнографии вам нужна добрая порция неоклассицизма! Но эта мысль быстро потонула в беспокойстве: он оказался как раз в таком заведении, которого пытался избежать. Подъезд! Потайная дверь! Швейцар в этой своей форме символизировал дух прошлого, увядшего декадентства былой эпохи. Как будто вот-вот появятся аристократы в масках, ласкающие друг друга в преддверии оргии. Или еще хуже: ему придется танцевать.
Он ужасно нервничал. Слегка повернувшись, он посмотрел на женщину, которая изучала содержимое своего кошелька. На ней была простая белая блузка, длинная плиссированная юбка. Если бы не румяна, она походила бы на учительницу или на гувернантку. На мгновение в его голове промелькнула дикая мысль, что она и не проститутка. Что они встретились, чтобы заняться чтением или рисованием.
