пальцами по пятиугольной столешнице, — в то время как мы перешагнули уже второй рубеж, ты ищешь в своих фантазиях кое-что интересное. Так?
В моих фантазиях было иначе. Там был поток ярчайших образов, которые не могли не убедить, не зажечь любого скептика. Но когда я вынужден был об этом говорить, слова самому себе казались лепетом безумца.
— Дослушай, — попросил я. — Люди создают пары.
— Как животные, — сказала Алеф.
— Н-нет… не как. У них есть разум, понимаешь? И очень развитая эмоциональная сфера. Куда более развитая, чем у нас.
Алеф молча слушала, но от её молчания мне было даже тяжелее, чем от её скепсиса. Я заметался мысленно и развалил остатки стройной конструкции, что была в моей голове ещё минуту назад.
— Их эмоции — это не только какая-то внутренняя сфера, которую надо контролировать. Эмоции могут дать им силу или ослабить… От них многое зависит. Но знаешь, что сильнее всего? В прошлой инкарнации у них было чувство, которое они называли любовью. Оно, пожалуй, идёт от животного инстинкта продолжения рода, но эмоциональная сфера его странным образом углубляет. Представь себе двух живых существ, которые готовы отдать жизнь друг за друга. Один согласен умереть, чтобы спасти другого.
— Потому что другой более важен для Общего Дела? — спросила Алеф.
— Н-нет. Нет никакого Общего Дела. Просто…
— Значит, эти два существа нерациональны, — отрезала Алеф и сложила руки на груди. — Крейз, ты сотворил толпу уродцев, которые не в состоянии себя контролировать и мало чем отличаются от животных. Что ты в этом находишь интересного?
— Они сильнее нас, Алеф.
— Что?
— Они. Сильнее. Нас. Любой из нас готов отдать жизнь по рациональной причине. А многие из них согласны променять миг жизни на вечность небытия, вообще не рассуждая логически. В них есть это хаотическое начало, которое мы у себя задушили в зародыше. Готовность умереть позволяет им сражаться на сто, двести процентов эффективнее, чем покажет любой, даже самый оптимистичный расчёт. Те, кто любит — способны совершить невозможное. Буквально.
И глядя на тебя, Алеф, этой ночью в столовой, глядя, как ты двигалась в гипнотическом танце, у которого не должно было быть свидетелей, я ощутил тень этого чувства. Нет, я не люблю тебя. В нашем мире не существует подобного чувства, наши тела устроены иначе, у нас не вырабатываются такие гормоны, наш разум работает по-другому. Но я вдруг захотел полюбить тебя. Я захотел отыскать тебя, одну тебя из сотен и тысяч, и — посвятить тебе свою жизнь. И чтобы ты посвятила свою жизнь мне. Я бы хотел покоить твою голову у себя на коленях, боясь пошевелиться и потревожить твой сон. Хотел бы выйти один против Кета и — победить его, чтобы ты могла жить в мире, в котором не нужно бояться. Или умереть ради этой цели.
Тени желаний, отголоски чужих страстей. Что они несли мне, помимо боли? Смутной и тупой боли, сжимающей уставшее сердце, терзающей измученный разум. Может ли тот, кто всю жизнь жил без ног среди безногих, однажды ночью осознать себя калекой? Я сумел, Алеф. Я хотел бы объяснить тебе всё это, сказать тебе все эти слова. Коснуться тебя и показать всё то, что в мире людей — любовь. Показать, как растёт и ширится это чувство, как оно может стать больше целого мира, больше всех миров. Как оно может превратиться в копьё и поразить самое сердце тьмы. Разорвать её в клочья.
Но я не могу сказать так. Я боюсь, что эти слова разобьются о твою белую ментому, как стеклянные шарики, упавшие на металлический пол.
— Виллар. Остались сутки до второго рубежа.
— До третьего я успею.
— Я не успею до третьего! — закричала Алеф. — Ты забыл, кто я?!
— Помню. — Я посмотрел ей в глаза. — Альвус и Еффа.
Она отшатнулась от меня. Как она умудрилась удержать белую ментому? Сколько же в ней сил, и все эти силы — на то, чтобы сдерживать самих себя…
Я хотел, чтобы она подарила их мне без остатка. И хотел подарить ей свои.
— Не смей, — тихо сказала она.
— Ты не хочешь о них говорить…
— Замолчи, Виллар.
— Но ты не стыдишься их.
— Я сейчас тебя ударю.
— Они не были животными, поддавшимися инстинктам, и ты это знаешь! И то, что ты чувствуешь к ним, тоже выходит за рамки рационального и обычной привязанности! Ты чувствуешь боль, когда думаешь о них. Ты вспоминаешь, как они смотрели на тебя и друг на друга, и чувствуешь боль, которой не можешь понять! Я сумел объяснить твою боль, Алеф.
Мгновение мне казалось, что она сейчас достанет оружие и убьёт меня.
Если бы не та чудовищная дрессировка, которую мы пережили на «Афине», наверное, так бы и случилось. Но там нам вколотили рефлекс: нельзя причинять вред своим. Боль возместится сторицей.
Алеф молча вышла из столовой, оставив меня в одиночестве.
Я доел бутерброды, не чувствуя вкуса. Чувствовал лишь, как они камнями оседают в желудке.
Моё тело уже отказывается служить как надо. Что ж… Скоро я сменю его на другое. И не я один. Но, боги… где же мне взять время и умения, чтобы уговорить остальных пойти со мной?..
10. Навстречу темноте
Способность видеть вернулась к раскрытым глазам постепенно. Как в старинном телевизоре, который сначала начинает говорить, а потом, когда прогреется кинескоп, появляется бледное изображение.
На меня смотрела воронка.
Кто-то — Гайто или Сиби — снёс голову крикуну, и та упала прямо напротив меня. Я лежал на боку и смотрел в глубину своей смерти. Своей умершей смерти.
«Стенки» воронки только издали казались кожистыми. На деле они были словно покрыты коркой ожога. Твёрдые и мягкие одновременно.
Я приподнялся на локте, оценивая обстановку.
Туннель завален трупами, которые не спешили обращаться в прах. Здесь работали совсем другие законы…
Вот шатуны, вот разрубленный мною нюхач. Пятеро крикунов…
— Крейз, мне это нихрена не нравится, — сказал Сайко, появившись в «кадре»; он протянул мне руку. — Ты и раньше был каким-то припадочным, но теперь твоя эпилепсия зашкалила за все мыслимые границы. Не думал, что когда-нибудь предложу тебе такое, но давай мы запрём тебя вместе с девчонками? Восприми это правильно, без обид, я бы сам с удовольствием заперся с девчонками, но у
