в Оренбурге, после того как к пятилетию революции художник неосмотрительно раскрасил центральную улицу города в красный, белый и синий цвета – и был арестован ЧК за контрреволюционную провокацию с использованием цветов царского флага. Его допрашивает «усач» с рабоче-крестьянским лицом:
– Ты, интересно, придуряешься, или от природы такой дурак? – выложив кулаки на стол, задумался усач.
– От природы, – разумно согласился Кац. – Все от нее происходит: краски, реки и леса и тетерев с тетеркой. И мы с вами тоже.
– Ты меня не вмешивай! – выкатив глаза, гаркнул усач. – Что еще за тетерка? Мой отец – гегемон, а мама – Октябрьская революция. Тебе надо расстрел дать!
– В древнем Вавилоне к празднику тоже приносили человеческую жертву, – грустно сказал Кац. – Ваалу. Он тоже был гегемон.
– Так-так-так… – тюкая по крышке стола мутными ногтями, сказал усач.
– А насчет сочетания цветов, – продолжал невпопад Кац, – так это же творческая необходимость: белый, красный, синий. Если взглянуть на наш город с высоты птичьего полета, то что мы увидим?
– Ну что? – вкрадчиво спросил усач. – Здесь я вопросы задаю.
– Мы увидим многоцветную абстрактную композицию, – уверенно сказал Кац. – Ощущение праздника. Экспрессия. Абстрактная композиция номер один.
– Значит, номер один, – повторил усач, – это на Розы Люксембург… А номер два где ты хотел нарисовать?
Тут дверь отворилась, в кабинет вполне по-хозяйски вошел молодой рыжий еврей в коричневой кожаной фуражке.
– Это Кац, – представил задержанного усач. – Тот самый. Доставили.
– Ну что ж, – сказал вошедший и принялся рассматривать Каца с мрачным любопытством. – Ия Кац. Бывает. <…>
– Вы, действительно, странный человек. Чего вы ищете, однофамилец?
– Ненормальный он, – сказал усач. – Посидит – всю дурь с него как рукой снимет.
– Искусство – это зеркало, – сказал Матвей Кац. – Серебряное зеркало. Я ищу в нем себя. Разве это преступление? <…>
– Вы случайно не из западных губерний родом? – подойдя вплотную к Матвею, спросил рыжий. – Кривокляки – говорит вам что-нибудь это слово?
– Да, – сказал Матвей, – это наше местечко. Отцовская родня оттуда. А вы что – тоже?
– Допустим, допустим… – Сдвинув фуражку на затылок, рыжий Кац глядел на Матвея с новым, сострадательным интересом. – Не исключено, что мы…
– Все евреи – сестры и братья, – грустно улыбнулся Матвей. – В Кривокляках, во всяком случае.
– А вы не смейтесь! – указал рыжий. – Вы попали в неприятную историю… Абрам Кац – слышали про такого? Он вам кто?
– Отец, – сказал Матвей. – Он был…
– Тише! – предостерег рыжий Кац. – Ну?
– Эсер, – сказал Матвей. – Бомбист. Я этого никогда не скрывал.
Рыжий Кац стащил фуражку с головы и положил ее на стол.
Волосы у него оказались стрижены ежиком.
– После тифа, – проведя ладонью по голове, объяснил рыжий, и это признание получилось родственным, сделанным как бы за семейным столом, после долгой разлуки. – Шапиро – психиатр, он возьмет вас на день-другой к себе в больницу и даст справку, что вы цудрейтер. С этой справкой я вас выпущу. И оставайтесь цудрейтером – для вашей же пользы, это я вам говорю. <…>
Смотрит сверху Главный Режиссер или отвернулся почему-то, но это Он, как Лота из Содома, вывел Матвея рукою крепкою из осатаневшего Петербурга, это Он в конце концов привел его сюда, в ночную ЧК, и вытолкнул из-за кулис рыжего еврея, по-родственному подающего советы. И даже если не Он все это устроил – пусть будет Он: так легче, так спокойней… <…> – Между прочим, ваш отец был двоюродным дядей моей матери, зихройне левроха.
– Так, значит, – промямлил Матвей, – мы с вами…
– Значит, вы мне приходитесь троюродным дедушкой, – вывел рыжий Кац. – Это, как вы поняли, сугубо между нами.
И это «между нами» скрепило тот договор [Маркиш 2004: 227–230].
Допрос Матвея усачом – это комически сниженный диалог глухонемых. Но именно в него автор включает то, что мы уже можем со всем основанием назвать его кодом еврейского реального. Это, во-первых, указание на виктимную роль героя, а во-вторых, хронотоп праздника. Правда, жертвоприношение остается недоосуществленным, как в библейской истории о связывании Ицхака, а праздник оказывается не совсем еврейским, по крайней мере вначале. Роль ангела, отводящего удар жертвенного ножа, а также «своего», с появлением которого возникает договор «между нами», играет Кац-двойник. Замусоренный стол в кабинете ЧК превращается в «семейный стол», благодаря чему праздник и в самом деле становится настоящим, отчасти аналогичным песаху, ибо он становится праздником подлинного избавления и свободы, и ангел смерти вновь переступает (посеах) через избранный народ. Праздничность усиливается полурелигиозными размышлениями Матвея, в которых Бог предстает то ли режиссером, то ли спасителем, но в любом случае тем, кто за всем наблюдает, осуществляет персональное провидение. Пафос этого наполовину эстетического, наполовину теологического дискурса создает живописный контраст с реалистическим дискурсом чекистского допроса, который имел все шансы превратиться из комического в трагический. Матвей прекрасно понимает, чем для него может кончиться эта история, и потому его явно неуместные рассуждения звучат как попытка ментального отрыва от реальности, трансцендентного выхода из смертельно опасной и невыносимой ситуации, которую он безрезультатно пытается превратить в ситуацию риторическую, беря на себя роль учителя и даже пытаясь риторически же объединить себя и своего «другого», усача-чекиста, в некое неуклюжее «мы».
Конечно, этот жест риторического присвоения терпит неудачу. Кац спасается только благодаря тому, что возникает иное, подлинное «мы», объединяющее его с другим Кацем. Это «мы» и есть то трансцендентное еврейское, реальное, единое, божественное и в то же время предельно имманентное, приземленное, кровное, телесное, выраженное в местечковых жестах и идишских словечках, которое составляет идентичность, конструируемую в этой сцене. Ее суть – договор. В разговоре с другим Кацем Матвей не философствует и не оправдывается; он, правда, пытается шутить («Все евреи – сестры и братья, – грустно улыбнулся Матвей. – В Кривокляках, во всяком случае»), но его собеседник пресекает эту попытку комического снижения («А вы не смейтесь!»). Тон их разговора серьезен и прост, но не патетичен и не карнавален. Этим автор достигает того реалистического стиля, который должен сопровождать откровение реального. Это реальное мифично в том смысле, что в нем, как в чуде, реализуется трансцендентальное, и в этом же смысле литературное реалистическое сближается здесь с литературным мифическим [Кристева 2013: 14]. Другими словами, чудо спасения Матвея Каца одновременно реалистично и мифологично, то есть оно символично, ведь ему надлежит воплотить самую суть персонажа романа и его хронотопа, определить смысл его безумия и виктимности, задать ключ к пониманию
