Он задал свой вопрос между прочим, без всякого нажима. Но Шомон был ошеломлен. Капитан уже давно оставил в покое шляпу и теперь судорожно держался за подлокотники кресла. Он пытался выдавить какие-то слова. Лицо его стало совсем белым. Наконец его прорвало. Он заговорил быстро, слова набегали одно на другое:
— Подозревать меня?! Меня? Боже мой! Неужели вы думаете, я способен на такое? Ударить женщину в спину и…
— Спокойно, — проворчал Бенколен, — я знаю, что вы этого не сделали.
Из-за каминной решетки со стуком вывалился кусок угля. Я начал выходить из ступора. Протестующий вопль Шомона подействовал, словно инъекция сильного лекарства. Я впервые почувствовал, как кофе обжигает горло.
— Мне кажется, — прокурорским тоном заявила Мари Огюстен, — что вы прикидываетесь, будто знаете, кто убийца. Вы ухитрились проморгать самые важные улики.
Глубокая морщинка пролегла меж бровей Бенколена.
— Ну не так уж и все, мадемуазель. Я не могу согласиться со столь категоричным утверждением.
Что-то должно было произойти, но что именно, догадаться было невозможно. Я заметил, как на лбу Бенколена пульсировала жилка. Ее биение было почти синхронно с тиканьем часов.
— В вашей теории, мадемуазель, есть один серьезный недостаток — утверждение, что убийца украл ключ, чтобы проникнуть в клуб. — Детектив пожевал губами и добавил: — Ну, скажем, два серьезных недостатка.
Мари Огюстен лишь пожала плечами.
— Во-первых, вы не можете привести ни одной разумной причины, по которой убийца желал проникнуть в клуб. И во-вторых, я просто знаю, что ваша теория неверна.
Бенколен тяжело поднялся с кресла. Мы напряглись. Сыщик говорил очень тихо и по-прежнему смотрел на нас отсутствующим взглядом. Часы тикали невыносимо громко.
— Вы, мадемуазель, можете как угодно резко говорить о моей глупости. Я приму все ваши упреки. Я был на грани того, чтобы полностью запутать дело. Да, да! Только сегодня в конце дня мне открылась полная правда. И заслуга в этом принадлежит не мне. Убийца сознательно дал все ключи к разгадке тайны, дал возможность догадаться обо всем. И это, поверьте, самое необычное в моей практике. Глупец! — Его глаза наконец обрели живой блеск. Бенколен выпрямился и расправил плечи. Я обвел взглядом присутствующих.
Шомон сидел откинувшись на спинку кресла. Мари Огюстен, нагнувшись вперед, попала в круг света. Она закусила нижнюю губу, рука крепко сжимала предплечье отца.
— Какой глупец! — повторил Бенколен. Его взгляд опять угас. — Помните, Джефф, как я сегодня заметил, что надо найти лавку ювелира? Я сделал это. Именно там он и починил часы.
— Какие часы?
Он, кажется, был безмерно удивлен моим вопросом.
— Ну как же… помните частицы стекла, те крошечные осколки, которые мы нашли в переходе. Один из них даже прилип к кирпичу на стене.
Все молчали. Я слышал лишь удары своего сердца.
— Понимаете, практически это было неизбежно, особенно в таком узком пространстве. Он разбил стекло часов, когда наносил Клодин удар ножом… Это было неизбежно, потому что…
— О чем, черт побери, вы говорите?!
— …потому что, — задумчиво продолжал Бенколен, — у полковника Мартеля лишь одна рука.
Глава 18
УБИЙСТВО КАК СТАВКА В ИГРЕ
— Именно так он и убил собственную дочь, — продолжал Бенколен в своем обычном тоне. — И я никогда не прощу себе то, что оказался удивительно глуп и не заметил этого. Я знал, что она стояла спиной к стене, я понимал, что убийца должен был задеть стену, извлекая кинжал, и таким образом разбить стекло часов… Однако я не мог понять, как получилось, что он носил часы на той же руке, в которой держал нож.
Его голос доносился до меня как бы издалека. В мозгу колоколом гудели слова: «Именно так он и убил собственную дочь». Я завороженно смотрел на пламя в камине. Заявление Бенколена казалось настолько невероятным, а его смысл настолько непостижимым, что я оказался близок к шоку. Мне грезилась мрачная библиотека и струи дождя, стекающие по стеклам окон в доме на Фобур-Сен-Жермен. Передо мной стоял пожилой крепкий человек с большими усами и лысым черепом. Он держался прямо в своем вечернем костюме, взгляд холодных глаз замер на наших лицах. Полковник Мартель.
Тишину разорвал резкий выкрик. Видение исчезло, разлетевшись на тысячу кусков.
— Вы понимаете, что вы говорите?! — Это был голос Шомона.
Бенколен продолжал задумчиво и невозмутимо:
— Человек носит часы на левой руке, если он не левша. Если левша, то на правой. Всегда на руке, противоположной той, которой он бросает камень или наносит удар ножом. Поэтому я не мог понять, с кем мы имеем дело — с левшой или нет, — пока не догадался, что часы были на той же руке, которая наносила удар. Но когда у человека всего одна рука… — По какой-то таинственной причине Бенколен говорил о полковнике Мартеле с уважением, хотя речь шла об убийстве.
Мне показалось, что дурной сон наконец уступает место реальности. Но Шомон с полубезумным выражением лица вцепился в руку Бенколена и закричал:
— Я требую, чтобы вы объяснились и немедленно принесли извинения за столь чудовищные…
Освободившись от захвата, Бенколен продолжал:
— Спокойно, капитан. Не стоит так себя вести. Он уже все подтвердил.
— Он… что?
— Я говорил с ним по телефону не более чем пятнадцать минут тому назад. Да слушайте вы! Успокойтесь и дайте мне рассказать, как все это произошло.
Бенколен сел. Шомон, не сводя с сыщика глаз, попятился назад, наткнулся на кресло и плюхнулся в него.
— Ну и артист же вы, мсье, — сказала Мари Огюстен. Хотя бледность еще не сошла с ее лица, девушка вздохнула с облегчением и отпустила руку отца. — К чему разыгрывать такие сцены? Я решила, что вы намерены обвинить папу.
Она говорила зло и резко, а папа, бессмысленно глядя на дочь, помаргивал покрасневшими веками и при этом хихикал.
— И я подумал о том же, — заметил я. — И этот ваш вопрос к нему…
— Меня просто интересовало, как может повести себя любящий отец. Вам трудно поверить в мои слова, но сегодня я понял: внешне невероятное как раз и может оказаться истинным.
— Минуточку! — остановил я его. — Даже сейчас случившееся выходит за рамки моего разумения. Сегодня днем в ходе мучительного размышления вы воскликнули: «Если бы ее отец знал… если бы ее отец знал», — и я был уверен, что вы имеете в виду мсье Огюстена.
Бенколен кивнул, и вновь его взор погас.
— Так и было, Джефф. Но это заставило меня вспомнить о мадемуазель Мартель и одновременно сообразить, каким невероятным, непростительным болваном я был все это время. Повторяю, я полностью запутал совершенно ясное дело. Уже вчера мадемуазель Огюстен могла точно указать нам убийцу: она наверняка видела, как он входил в музей. Но я… мой Бог! Я оказался настолько глуп, что решил — убийца непременно должен быть членом клуба, который мадемуазель прикрывает. Моя собственная невыносимая самоуверенность (только она!) не позволила мне задать нужный вопрос и попросить дать описание посетителей. Самый невежественный и тупой патрульный повел бы дело лучше, чем я.
