«Во весь день 14 декабря 1825 г., кроме войск, толпились множество народу на Адмиралтейской и Сенатской площади, в концах ближайших к ней улиц, на Исаакиевском мосту и набережных обеих сторон Невы. Из народа почти никто не участвовал в бунте, большею частью были только зрители…
К вечеру, часа в четыре, начали стрелять из пушек, поставленных против всех пунктов, где находились толпы: в Галерную улицу, вдоль по Исаакиевскому мосту, по набережным, через гранитные перила на Васильевский остров. Пальба продолжалась с час. Тут не могло быть и не было никакого разбора: не столько участники мятежа, сколько простые зрители ложились рядами. В толпах от испуга и давки, от неловкости или слабости люди давили друг друга и гибли, догоняемые ядрами и картечью. Как далеко долетали заряды, видно из того, что одно ядро ударило в третий этаж Академии Художеств, в квартиру учителя Калашникова, прошибло стену и ранило кормилицу этого учителя, которая держала на руках его ребенка. Во всех домах ворота и двери были заперты и не отпирались ни на какой вопль: всякий боялся отвечать за мятежника. Народу было так много, что Нева, набережная и улицы были покрыты трупами.
Тотчас по прекращении стрельбы новый государь приказал обер-полицмейстеру Шульгину, чтобы трупы были убраны к утру. Шульгин распорядился бесчеловечно. В ночь по Неве от Исаакиевского моста до Академии Художеств и дальше, к стороне Васильевского острова, сделано было множество прорубей, величиною, как только можно опустить человека, и в эти проруби к утру опустили не только все трупы, но (ужасное дело) и раненых, которые не могли уйти от этой кровавой ловли. Другие ушедшие раненые таили свои раны, боясь, открыться медикам и правительству, и умирали, не получив помощи. От этого-то в Петербурге почти не осталось в живых из тех, которые были ранены 14 декабря.
Государь был очень недоволен Шульгиным и сменил этого господина. Безрассудность его распоряжения открылась еще больше всего, когда по Неве начали добывать лед, — то многие льдины вытаскивали с примезшими к ним рукой, ногой или целым человеческим трупом. Правительство должно было запретить рубку льда у берега Васильевского острова и назначило для этого другие места на Неве. Со вскрытием реки трупы погибших унесены в море.
Не меньше неприятно то, что полиция и помощники ее в ночь с 14 на 15 декабря пустились в грабеж. Не говоря уже, что с мертвых и раненых, которых опускали в проруби, снимали платье и обирали у них вещи, — даже убегающих ловили и грабили.
Во всю эту ночь верные полки расположены были биваками по площадям около Адмиралтейства, по улицам Адмиралтейских частей и Васильевскому острову. Везде горели бивачные огни и ездили густые патрули. Зимний дворец обведен был непрерывною цепью пушек, артиллеристами, пионерами и кавалергардами Дня два или три после этого патрули продолжались день и ночь, не давая собираться толпам и не пропуская людей сомнительных. Во дворце же недели две были в опасениях. Каждую ночь, как только засыпал город, безмолвно шли по Миллионной несколько рот Преображенцев и везли пушки. Преображенцы помещались во дворе, а пушки ставили в воротах дворца. Утром, перед тем, как просыпаться городу, Преображенцы и пушки с тою же тишиною удалялись из дворца».
АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН. «БЫЛОЕ И ДУМЫ»
«…Пока смутные мысли бродили у меня в голове и в лавках продавали портреты императора Константина, пока носились повестки о присяге и добрые люди торопились поклясться, разнесся слух об отречении цесаревича. Вслед за тем тот же лакей Сенатора, большой охотник до политических новостей и которому было где их собирать по всем передним сенаторов и присутственных мест, по которым он ездил с утра до ночи… сообщил мне, что в Петербурге был бунт и что по Галерной стреляли «в пушки».
На другой день вечером был у нас жандармский генерал граф Комаровский; он рассказывал о каре на Исаакиевской площади, о конногвардейской атаке, о смерти графа Милорадовича.
А тут пошли аресты: «того-то взяли», «того-то схватили», «того-то привезли из деревни»; испуганные родители трепетали за детей. Мрачные тучи заволокли небо…
Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже — бескорыстно.
Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких…»
Простояв пять часов на Сенатской площади и потеряв не менее 80 человек, восставшие полки рассеялись. Николай I велел записать в свой формуляр, что 14 декабря 1825 года участвовал в защите дворца. Революция, которая могла бы совершенно изменить российскую историю, не удалась.
Начались аресты. Первым схватили Щепина-Ростовского, позже арестовали Сутгофа, Рылеева. Вскоре Пущина, Т рубецкого, Оболенского.
Царь получает новые сведения о Южном обществе и подписывает множество приказов об арестах…
Телеграфа еще не было, известия распространялись небыстро. И на Юге с волнением ждут известий из Петербурга, готовятся действовать, как намеревались и в чем клялись прежде.
«МИНУТЫ ВСПЫШКИ ТОРОПИЛ…»
ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО
«Вечером, по случаю полкового праздника, приглашены были к полковнику Гебелю на бал все офицеры, городские жители и знакомые помещики с их семействами. Собрание было довольно многочисленное; хозяин всеми силами содействовал к увеселению гостей, а гости старались отблагодарить его радушие, веселились от чистого сердца и танцевали, как говорится
