свистом вылетели из ножен. Таша, мокрая и потрясенная, потянулась за ножом Аруниса, но обнаружила, что его нет.
— Мы можем удивить вас, — сказал Герцил, — хотя только Смерть улыбается тому, что мы делаем здесь сегодня.
— Смерть и маукслар обыскивают эти холмы, — произнес голос сверху.
Это был Рамачни, свернувшийся калачиком на высокой сосновой ветке в десяти футах над головой.
— Не бойтесь, — быстро добавил он, — демон все еще далеко от нас. Я караулил на вершинах скал; я уловил его вонь на ветру.
Таулинин пристально взглянул на своих соплеменников:
— Смотрите вперед! Не позволяйте этому существу отвлекать вас от боя!
— Рамачни, что ты делаешь? — воскликнула Таша. — Как долго ты за нами наблюдаешь?
— Достаточно долго, чтобы обе стороны проявили свою твердость, как я и надеялся, — сказал маг. — Успокойтесь, все до единого: теперь вы можете доверять друг другу.
— Я устала от этих просьб о доверии, — сказала Нолсиндар. — Оставайся на своем дереве, маленькая норка, и избавь нас от своих выдумок и фантазий.
Рамачни поднялся на ноги. Его черные глаза впились в них, и никто внизу не осмеливался отвести взгляд.
— Вы все показали свою готовность умереть за Алифрос, — сказал он, — но, чтобы служить ему, вы должны жить. Уберите свое оружие! Если вы прольете здесь кровь, не останется никого, кого можно было бы помнить, не будет песен о второй трагедии Торра. Будет только тьма, последний покров смерти, накинутый на этот мир. Ты знаешь, о чем я говорю, Таулинин Тул Амбримар. Должен ли я дать ему название?
Предводитель селков настойчиво махнул рукой.
— Не здесь! — сказал он. — Но, думаю, теперь я могу назвать тебя по имени, обманщик. Ты принял неизвестное мне тело, но твой голос — совсем другое дело. Здесь мало что изменилось со времен битвы при Луморе, милорд Арпатвин.
Уши Рамачни дернулись.
— Арпатвин, — сказал он, — «Неподвижное Пламя». Так ваш народ приветствовал меня в то утро под вой Принца Демонов, которого мы усмирили. Да, мой голос не изменился, но как изменился ваш мир за двенадцать быстрых столетий. Арпатвин. Я рад снова услышать это имя на языке селков.
Он спустился с дерева и, когда Таша наклонилась, запрыгнул ей на плечо, где обвился вокруг ее шеи, как живой шарф.
— Но почему ты не заговорил сразу? — спросил Таулинин. — Ты ходил с нами по Полям Саббанат, принес нам надежду Двенадцатилетней Зимой, соорудил ловушку вместе со своей великой госпожой, которая даже сегодня сдерживает архидемона. Можешь ли ты сомневаться в том, что тебе здесь рады?
— Если бы я заговорил раньше, — сказал Рамачни, — вы бы не узнали, что мои друзья в равной степени достойны и в равной степени бесстрашны. Но я мог бы задать тот же вопрос и тебе, мастер-селк. Мне кажется, ты следил за нами с тех пор, как мы покинули пределы Леса.
Таулинин был поражен, но быстро кивнул:
— За вами было нетрудно проследить, поскольку вы были слепы в лесу. Да, мы наблюдали за вами издалека.
— И подняли шум, заставивший отвернуться маукслара?
После недолгого колебания селк сказал:
— Нет, это не наших рук дело.
Он сделал легкий жест рукой, и его воины отступили, убирая мечи в ножны:
— Но, Арпатвин, должны ли мы прятаться? Приближается ли демон?
— Нет, он улетел на восток, — сказал Рамачни, — чтобы прочесать Болота Гельви. Он может вернуться, но теперь, когда я учуял его запах, я могу надеяться предупредить нас вовремя. И хратмоги не найдут вас на этих высотах, как, я полагаю, ты уже знаешь.
— Тогда подойдите поближе, друзья, и больше никаких вопросов, пока вы не согреетесь и не будете сыты.
Селки настояли, чтобы вновь прибывшие сели поближе к костру. Они отдали им всего зайца, а также пригоршни орехов, которые они поджарили на углях, маленькие вкусные фрукты, которые можно было есть целиком, и еще хлеб и вино. Пазел был поражен тем, как быстро вернулось их дружелюбие. Они улыбались, с удовольствием наблюдая, как едят люди, бросались за новыми припасами, когда думали, что старые кончились. Как это было возможно, если всего несколько минут назад они были так близки к тому, чтобы убить друг друга?
Пока путешественники ели, селки принесли инструменты из крепости — необычные скрипки, деревянные дудочки, маленькую серебряную арфу — и тихо заиграли, в то время как те, кто сидел по краям костра, очень тихо запели под музыку. Пазел напрягся, пытаясь уловить слова, и был поражен, что не смог: язык отказывался называться, поддаваться его Дару. На мгновение он запаниковал: когда его Дар перестал улавливать языки, это означало, что вот-вот начнется ужасный приступ, когда его мучил каждый звук. Он застыл, борясь с желанием вскочить и выбежать из круга. Музыка в такие моменты была пыткой.
Но приступ не начался. Когда Пазел успокоился, он понял, что музыка была такой красоты, какой он никогда не слышал ни в жизни, ни во сне: быстрая, нежная и неуловимая, песня ребенка, который бежит один по лесу на рассвете. Но нет, подумал он, это неправильно, это скорее музыка очень старых людей, в их последнее или предпоследнее лето жизни, но настолько искусных в запоминании, что они все еще могли слышать и видеть то, что такие утра открывали детям, которыми они были много веков назад. И все же он ошибается — что-то в музыке подсказало Пазелу, что селки не знали ни детства, ни возраста, как люди. Однако они знали, что такое потеря: каждая тихая музыкальная фраза вызывала воспоминание о чем-то прекрасном, что погибло или ушло, о мгновениях блаженства, которые разбивались вдребезги, как только их ощущали, о любящих взглядах, которые кололи сердце, как игла, и исчезали.
Еда вскоре закончилась, но их чашки были снова наполнены, и музыканты продолжали играть без малейшей паузы, как будто песня, в которую они были погружены, не имела ни начала, ни конца. Среди деревьев показались звезды. По их лицам Пазел понял, что остальные были охвачены глубокими и сокровенными эмоциями, но были ли это печаль или радость, он не мог сказать.
Музыка оборвалась единственным возможным для нее способом: внезапно, на середине фразы. Во внезапно наступившей тишине Таулинин сказал:
— Ваш смерть-пакет находится внутри горы. Я распоряжусь, чтобы вам его принесли прямо сейчас.
— Пусть он останется
