Это зрелище становится точкой невозвращения. Сомов начинает голосить, как резанный.
Нона Викторовна подскакивает к ученику, держит его за плечи, дабы тот не перепрыгнул через забор, не дал стрекача, словно подстреленный заяц.
Не теряя времени даром, страшный мужик берется за вилку – и выдергивает мельхиоровые зубья из задницы несчастного одиннадцатиклассника. Наклоняется. Внимательно осматривает кровоточащую рану. Через тридцать секунд он обращается к своей коллеге, которая сидит и цедит чай в прикуску с печеньем, словно ничего не происходит.
– Тест положительный. Подтверждаю регенерацию. Два из десяти по шкале Зильбермана. Это пожиратель.
Сова отставляет кружку. Вытаскивает из саквояжа пластиковый файл с желтыми типографскими формулярами. И начинает их заполнять.
Нона Викторовна болтает с пожилой врачихой. Та предаётся воспоминаниям, травит истории времён далёкой молодости, вспоминает блистательного Грижбовского. Рядом с самоваром оказывается бутылка коньяка. Дамы недурно проводят время, улыбаются и даже хохочут. На столе лежит исписанный листок с больничной печатью. Садист в медицинском халате сидит рядом с коллегой, игнорируя угощение. Кажется, ему скучно.
Миха за тем же столом – но не сидит, а стоит.
Его брюки приспущены. Над тканью белеет полоса лейкопластыря. В одной руке Сомова кружка. В другой блюдце. Фарфор дрожит и тихо звенит.
Чаепитие и болтовня затягиваются до самого вечера.
Глава 23
Солнце и Луна встречаются над старыми вишнями. Отражаются в стёклах «Газели» с красным крестом на капоте. Сад погружается в сумерки. Пение цикад заглушает дамскую болтовню.
Нона Викторовна прощается с докторшей, разомлевшей от чая и коньяка. У калитки прощание затягивается. Снова воспоминания. Снова похвалы в адрес выпечки. Снова Грижбовский. Квадратный громила деликатно берёт коллегу под локоть. Помогает залезть в машину. Скорая выплевывает облако дыма. Медики покидают гостеприимный дом.
Хозяйка возвращается к столу в прекрасном расположении духа. Падает в кресло, закидывает ногу за ногу, наливает коньяк в чайную чашку – и отчитывает своего протеже.
– Вот она, настоящая интеллигенция. А тебе, Сомов, должно быть стыдно. Было крайне, крайне неудобно из-за твоей отвратительной выходки! Ладно. Дело сделано. При всём твоём бескультурном поведении, при всей твоей несдержанности, у нас есть справка. Алла Афанасьевна – приятнейшая женщина!
– Извините, случайно вырвалось. Я больше не буду.
Миха отвечает без всякой вовлеченности. Даже не пытается изображать сожаление или раскаяние. Он стоит столбом, переминается с ноги на ногу, и косится на заросли шиповника. Там, между кустов, цепляясь ногтями за землю, медленно ползёт отрубленная человеческая рука.
Жуткое, сюрреалистическое, кошмарное зрелище – однако же, зритель пресытился и утратил способность ужасаться. Он просто-напросто надеется, что конечность заползёт в кусты. Что ему не придётся снова махать лопатой, снова пересаживать крыжовник.
Сомов ощупывает раненую задницу. Провожает взглядом напоминание об утреннем визитёре. И переживает очередной онтологический кризис. Что-то случилось. Что-то произошло. Живое потеряло отличия от мёртвого. Смерть превратилась в безделицу, в рутину. Обыденное бесповоротно слилось с кошмарным. Перед обедом расчленение. В обед – ревизия старых костей. После обеда – сонливая возня с чайными блюдцами, разговоры о пустом и приятном.
Мир держится на трёх левиафанах, плывущих в океане крови.
Первого зовут «Ужас».
Второго – «Любовь».
Третьего – «Предчувствие Неминуемого». Или «Избавление»? или «Принятие»? Или «Временное Помутнение»? Или, всё-таки, «Надежда»? Нет, нет, нет. Следует отыскать силы, взглянуть правде в глаза. Третьего кита зовут «Ёбаная Смерть, Скорая и Неизбежная».
***
– Сомов, на что ты уставился? Как там твой зад? Неужели так больно? Перестань делать страдальческий вид, будь мужиком!
– Всё просто прекрасно… хотел вот… хотел спросить…
Миха лихорадочно думает, о чём бы он хотел спросить. Хитрец не желает, чтобы училка заметила движение в кустах – и вручила ему лопату.
– Нона Викторовна, а кто эти люди? Ну, этот… лысый чёрт со шрамами?
– Это Борис из седьмого отдела. Я ведь рассказывала, как всё устроено? Нет? Ладно. Болваны из военной части должны защищать город от внешних угроз. Ты на своём примере испытал, как они справляются. Орден Зари беспрепятственно похищает горожан. Прямо в черте города, при свете дня. Дожили!
Нона Викторовна возмущенно звенит мельхиоровой ложкой. Отхлёбывает – и продолжает.
– От внутренних угроз Кривоград защищает седьмой отдел. Если кто-то из пожирателей теряет контроль – это их забота. Я имею в виду, теряет контроль без уважительной причины. Из-за собственных преступных наклонностей. Ты понял? Не надо на меня так смотреть. Сомов, что я говорила о нормальном лице?!
– Простите, извините еще раз, я ничего такого не думал…
– Ты когда-нибудь был на старом городском кладбище? Видел забор с черепами на улице Василевского? До революции там был морг и крематорий. Когда болото подступило к могилам – кладбище перестали использовать. В здании морга разместился приют для душевнобольных. А в шестидесятых открылся специальный неврологический диспансер. Сейчас там штаб-квартира седьмого отдела. Приятные ребята. Почти все – бывшие санитары из заведений похожего профиля.
Сом неуклюже изображает заинтересованность.
– А врачиха? Ваша знакомая?
– Алла Афанасьевна – глава диагностического отделения первой городской больницы. Между прочим, заслуженный врач Российской Федерации, доктор наук. Лет сорок назад, мой дед состоял с ней в романтических отношениях. Кажется, непродолжительных. Кстати, о романтике. Сомов, что ты сегодня утром пытался продемонстрировать? Как ты сподобился вывалить своё хозяйство? На пороге пожиратель – а ты размахиваешь членом! Это как понимать? Это что такое?!
Михе ничего не остаётся, как сопеть, краснеть, и изобретать оправдания.
– Ну, я думал… я думал…
– Да, молодой человек, я слушаю?
– Я… я… мне показалось, вы в настроении… ну, для… кхм… ну, вы понимаете, мы же уже не раз… и как-бы даже не два раза… Нона Викторовна, я ведь со всей душой… и с большим уважением! Вы же знаете, какое я к вам питаю огромное уважение и глубокую искреннюю симпатию…
Училка занимается любимым делом – после убийств и выжимания яиц. Гвоздит бормочущего повесу строгим взглядом. И неясно, то ли она на самом деле не одобряет произошедшие, то ли издевается над школяром самым садистским образом. Блестит металл очков. И металл звучит в голосе. Бессердечная дама не выдаёт себя ни тоном, ни выражением, ни жестом. Что же делает это кошмарное существо? Исследует намерения? Смеётся над надеждами? Апеллирует к мужественности?!
