Подгоняемый попутным северо-западным ветром, «Одиссей» достиг берегов Африканского континента.
Заход в гавань, даже после непродолжительного похода, для любого моряка неординарное, сулящее отдохновение от тягот и монотонности флотской жизни событие.
Как правило, при входе в новый порт на баке судна собирается вся свободная от вахты команда: на бережок поглядеть, окинуть пренебрежительным взглядом чужие суда, отвесить пару-тройку ехидных замечаний в адрес их экипажей, да и просто потравить баланду. Однако в этот раз все случилось не так.
Порт-Саид – едва ли не самый молодой город Египта, созданный исключительно для удовлетворения нужд и потребностей Суэцкого канала. Город невелик, архитектура в нем по большей части совершенно европейская. Улицы прямые, широкие и имеющие, как правило, по три названия – на английском, французском и арабском языках. Здесь нет примет африканской экзотической фауны – ни пальм, ни тропических растений, только песок и солнце. Город живет только нуждами порта, кораблей и моряков, лавки и магазины работают круглосуточно, по ночам город ярко иллюминирован. С берега видны маяк у входа в канал, статуя Фердинанда Лессепса на высоком пьедестале, указывающая рукой направление движения кораблей, и здание компании Суэцкого канала с тремя куполами зеленого цвета.
Порт-Саид – крупнейшая угольная станция в мире, и он печально знаменит среди моряков крайне дурным запахом и постоянной завесой угольной пыли на улицах.
«Одиссей» только вошел на внешний рейд и встал на якорь, как ветер, разогнав по внутренним помещениям всех, кто имел неосторожность высунуться на верхнюю палубу, и нагнав неимоверную тоску на тех, кто по долгу службы покидать ее права не имел, вместо долгожданной свежести принес зловоние.
В начале второго часа к борту парохода пристала разгонная лайба – паровой катер, доставивший на судно лоцмана в компании с таможенным инспектором и представителем Всеобщей компании Суэцкого канала. После очень непродолжительного общения с Политковским и ознакомления с коносаментами, представитель компании резво перебрался на катер. А таможенный инспектор буквально за десяток минут, чуть не рысью, пробежался по верхнему трюму, оба нижних вниманием не удостоил и, даже не заикнувшись о возможной мзде, сбежал с «Одиссея», поминутно утирая нервный пот и бурча под нос проклятия своей службе. Как только инспектор коснулся палубы, разгонный катер шустро сдал назад и, возмущенно выплевывая облака черного дыма из закопченной трубы, резво побежал к пристани.
Лоцман, проводив удаляющийся катер унылым взглядом, понуро поплелся в ходовую рубку, судорожно отхлебывая из плоской фляжки. За то время, пока он преодолевал расстояние от кабестана до трапа, ведущего наверх, настроение его несколько поправилось. По крайней мере, комингс рубки он перешагнул уже с кривоватой, но улыбкой, правда, более присущей гладиатору, отправляющемуся на арену к десятку львов, чем морскому волку, пропахшему солью и ромом.
Представившись капитану и вахтенному штурману на сносном французском, лоцман плюхнулся в принесенное специально для него плетеное кресло, сунул в рот трубку с изрядно закопченным чубуком, однако, достав огниво, почему-то передумал и, горестно вздохнув, начал отдавать распоряжения по следованию на стоянку.
Как только «Одиссей» закончил маневр и стал на якорь на своем месте, к вящей радости экипажа, находившемся с подветренной от порта стороны, лоцман, выяснив дату и время отхода парохода, запросил шлюпку и, не желая задерживаться на борту, сдержанно попрощался и ссыпался со штормтрапа.
– Все яду смертельного принимаете, Всеслав Романович? – насмешливо бросил Кочетков, поднимаясь по трапу. – Мало того, что свой организм губите, так еще и старпому нервы терзаете. Он, бедный, как вас с горящей папиросой видит, аж с лица спадает.
– Что ж тут поделаешь, Владимир Станиславович, – улыбнулся Арсенин, выпустив несколько табачных колец, – ежели наш любезный мсье Политковский – человек тонкой душевной организации. Мы, русские, заветами Салтыкова-Щедрина живем, который, помнится, говаривал, что суровость российских законов несколько смягчается их поголовным неисполнением. Так что такое деликатное дело, как перевозка динамита, куда как безопаснее доверить поляку – у него отношение к законопослушию совершенно иное… Не считая иные положительные моменты: матросики теперь только на баке курят, даже машинная команда. Даже я, на его старания глядючи, иной раз переживаю, что он и меня на бак курить выгонит, уж больно ему наш груз не по душе. Хотя нельзя не заметить, что благодаря взрывчатке в трюмах нас всюду в первую голову обслуживают. Вот и здесь и стоянка отдельная, и лоцман вне очереди, и снабдят всем необходимым в ближайшие сроки, лишь бы поскорее сплавить.
– День добжий, шановны паны! – Из глубины ходовой рубки послышался веселый голос Политковского. – Вы тут видами наслаждаетесь или косточки мои обмываете?
– И вам доброе утро, Викентий Павлович! – При виде старпома Арсенин потушил папиросу. – Большей частью мы о преимуществах, кои нам груз дает, говорили. Хотя и вас добрым словом помянуть не забыли. Может, вы и правы, что курить бросать надо, да никак не выходит. Ночью да в шторм только табачок и спасает. А уж если еще и бокальчик коньячку да с папироской… м-м-м… Хотя, как только окончательно бросить надумаю, по проторенной вами тропке пойду. Сдается мне, что лучший способ проститься с курением – возить от фрахта к фрахту одни только динамиты.
– Вы, Всеслав Романович, можете сколь угодно иронизировать над моим нежеланием взлететь на воздух оттого, что какой-нибудь олух папиросы в неположенном месте курить вздумает… – с вызовом начал свою тираду старпом, но взглянув на капитана, все еще удерживающего в руке потушенную папиросу, осекся на полуслове. Сменив тон на более ровный, он продолжил:
– Ей-же-ей, если бы какой-нибудь умник придумал менее опасную для транспортировки взрывчатку, я ему если не памятник поставил, то в коньяке, его, благодетеля, утопил точно!
– Что ж вы кровожадный-то такой, Викентий Павлович! – расхохотался Арсенин. – Благодетеля – и утопил! Прознает ученый люд про такую вот благодарность, вовек вам новшеств не дождаться! Право слово, ваши опасения все же напрасны! Ну, взорвался «Европеец» в Аспинвальском порту, и что с того? Это ж когда было? Дай бог памяти, в шестьдесят шестом! Да и не динамит они везли, а нитроглицерин. Вот ежели б и мы эту адскую водицу перевозили, тогда б и я с вами за компанию переживал, вот ей-богу!
– И все же я считаю, что нынешний наш фрахт чересчур опасен, – упрямо буркнул Политковский. – И что по возвращении в родные пенаты надо бы с нанимателя дополнительную сумму истребовать. Так сказать: «За испуг!»
– Да будет вам спорить, господа! – Кочетков, вступив в разговор, примиряюще развел руки. – Вполне возможно, что в скором времени наш мир познакомится с новой взрывчаткой, о которой так мечтает Викентий Павлович!
Заметив вопросительный взгляд старпома, он пояснил:
– Если помните, в шестьдесят третьем у нелюбимого вами Нобеля завод по производству нитроглицерина в Геленборге взорвался…
