Нам будет недоставать его юмора и преданности делу.
Ну и мудак этот Хертог, извините за выражение. «Приятный и общительный» – самая бессмысленная характеристика на свете. Если о ком-то нельзя сказать ничего хорошего, прибегают к последнему средству, то есть говорят «приятный и общительный». Хертог чуть-чуть скрасил текст словечком «недоставать», да еще сделал вид, что полгода назад не выгонял меня на улицу с нищенским выходным пособием. Подумываю, не послать ли ему ехидное письмецо, что с покойниками так не поступают.
130
Чтобы остаться в теме, скажу так: я тысячу раз умирал, но я это пережил. Какой день, какие эмоции…
В одиннадцать часов Луиджи Молима на своем «фиате-панде» отбыл из Гааги в Пюрмеренд. Во избежание ненужного риска мне нужно было оказаться у крематория раньше первых посетителей. Когда я прибыл туда в половине первого, у входа не было ни души. Я позвонил, но мне не открыли. Хорошенькое начало конспирации: какой-то нервный тип шляется вокруг похоронного центра, пытаясь попасть внутрь.
Я позвонил Хюммелу.
– Хюммел, это Артур. – От волнения я назвался своим прежним именем.
– Мы хороним его сегодня после обеда, – попытался сострить Хюммел.
– Где твой ассистент, черт бы тебя побрал?
– Еще не приехала?
– Нет, иначе бы я не звонил.
– Должно быть, еще в дороге, я с ней свяжусь.
– Уж будь любезен. Я торчу здесь, вызывая подозрения.
Через четверть часа прикатила на велосипеде какая-то толстуха. Она еле крутила педали и виляла во все стороны. Я как можно незаметнее рассматривал щит с картой кладбища.
– Это вы тот человек, который будет стоять наверху?
Толстуха оказалась ассистентом Хюммела.
– Привет, меня зовут Янни. Извините, что опоздала, но у меня спустило колесо, вот я и задержалась. Я сегодня отвечаю за музыку.
Она вошла в здание и провела меня вверх по лестнице. Наверху она открыла дверь маленького чулана и указала на один из двух стоявших там высоких барных табуретов.
– Не понимаю, зачем вы пришли так рано, но господин Хюммел сказал, что так нужно. Да садитесь же. Мне надо еще кое-что подготовить внизу. Я вернусь в половине третьего.
Был только час дня.
– Если вы не возражаете, я запру за собой дверь, чтобы никто не мог зайти сюда ненароком.
Это показалось мне действенной мерой безопасности.
– Я бы посоветовала вам, пока еще можно, сходить в туалет, – сказала она, и я немедленно последовал ее мудрому совету.
Мало того, что я смертельно боялся, что в чулан вдруг заглянет белый медведь, теперь мне предстояло полтора часа ожидать во рву львином. Странное, в сущности, выражение: насколько мне известно, лев не живет во рву. А кто живет во рву, в яме, в норе? Кролик живет в норе. Но представление о живущем в норе кролике определенно не внушает никакого страха.
Из окошка в чулане мне был виден траурный зал и помощница Хюммела, которая не спеша пылесосила серое напольное покрытие. Невероятно: неужели Хюммел из соображений экономии поручил техническое обслуживание уборщице? Она двигалась еле-еле, как в замедленной съемке, – просто сил нет смотреть. Потом она аккуратно расставила все стулья. Два раз взглянула наверх и показала большой палец. Словно из ее дурьей башки напрочь вылетело, что в здании могут быть люди.
Минуты едва ползли. В два часа я услышал, как в замке повернулся ключ.
Я испугался, потому что Янни еще возилась внизу.
Вошел Хюммел.
– Я до смерти испугался, Этьен.
– Нечистая совесть, Луи? А это всего лишь я. Вижу, вы уже тут обосновались.
– Хотите сказать, что я сижу на табурете? В этом смысле да, обосновался.
– Еще часок терпения, а потом еще часок – и конец вашим страданиям. И наблюдательный пункт у вас тут отличный.
Он побожился, что никто меня не увидит, потому что окно с другой стороны зеркальное. После чего удалился, чтобы забрать из морга гроб и встретить Афру.
Через десять минут Хюммел появился в задней двери траурного зала, таща за собой на катафалке мой гроб. Зрелище не внушало большого почтения. Он неуклюже маневрировал катафалком, пока не установил гроб в нужном месте, и снова исчез. Через минуту вернулся и водрузил на него два садовых растения, украшенных лентами, но с моего наблюдательного пункта я не мог прочесть, что там было написано. Выглядели они довольно убого.
XXIV
Я ужасно переживаю из-за Сторма. Он еще слишком мал, чтобы оставлять его дома одного. Один раз я попробовала, а он нагадил на диван и разодрал шторы.
Я позвонила господину Хюммелу, спросила, можно ли взять Сторма в траурный зал. Во время церемонии нельзя, но до и после – без проблем.
131
Я ждал появления Афры. Не то чтобы я сожалел о своем решении, но меня все-таки трогало ее горе. Хюммел зашел сказать, что она придет минут через десять. Я заерзал на своем табурете.
Чуть позже внизу у лестницы раздался звонкий лай и скулеж, и я услышал голос Афры:
– Наверх нельзя, Стормик, что ты творишь? Иди сюда!
Лай не утихал.
– Что такое, Сторм? Что с тобой? Хочешь заглянуть наверх?
Я слышал, как она поднялась на несколько ступеней под жалостные причитания Хюммела:
– Нет, нет, нет, наверх нельзя. Там… кругом стекло… И колючки… И отрава… для мышей.
И тут Афра, вероятно со страху, слишком сильно дернула за поводок, потому что я услышал, как что-то скатилось с лестницы, в сопровождении пронзительного лая и воплей Афры:
