Хватит. Элиас отползает к краю крыши и зажимает уши. Он не хочет это слышать.
Когда отнимает ладони, все уже позади.
Он подползает к краю крыши и ждет.
Гость уходит первым. А через четверть часа появляются Клара и служанка. Она уже переоделась — сняла принадлежащее дому розовое платье. Теперь на ней простенькая хлопковая юбка. Голубая лента исчезла, вместо нее обычный, завязанный под подбородком чепец. Женщины садятся на крыльцо и достают старые глиняные трубки. Служанка приподняла мешок на голове, отвернулась, чтобы избавить Клару от созерцания поцелуев дьявола, и раскурила трубку. Элиас увидел ее лицо и вздрогнул — не в первый раз. Он уже знает: не зря болезнь так называют, сразу представляются жуткие картины: сам сатана заключает жертву в объятия, с мокрых губ его и раздвоенного языка сочатся яд и слизь, и где ни коснется он — гниющие раны, язвы, проваленные носы. Он должен торопиться, иначе та же судьба постигнет и его мать. Смотри на Клару — ее красота еще более поразительна в сравнении с чудовищным уродством служанки.
Клара глубоко вздохнула — будто специально, чтобы вызвать вопрос.
— И как он? — незамедлительно спросила служанка.
— Первый раз. В крайнем случае второй.
— Легкие денежки…
Клара глубоко затянулась и подняла голову. Элиас мгновенно спрятал голову за желобом, но она вряд ли разглядела его за густым облаком дыма. К тому же ему показалось, что глаза ее закрыты.
— Все равно устала… Эльза, скажи правду: я все еще красива?
— Клара, дорогая, ты сияешь, как солнце. Никого нет красивее тебя, и Подстилка это знает. Потому она тебя и прижимает.
Клара еще раз затянулась и долго смотрела, как тают в вечереющем небе причудливые орнаменты дыма.
— Сказала бы — как незаходящее солнце…
Вычистила трубку щепкой и стряхнула с коленей табачные крошки.
— Черт бы ее побрал со всеми потрохами. Было бы у меня что-то другое, дня бы тут не осталась. Что ж, Эльза… на сегодня все.
Она вышла за калитку. Как только Эльза скрылась в доме, Элиас соскользнул по трубе. Догнал Клару довольно быстро. Ничего удивительного — он прекрасно знает, куда идти. Шел за ней до подъезда дома, где она все еще живет со своими родителями, хотя младших сестер уже повыдавали замуж. Элиас знает: как только она переступит порог, начнется старая песня: «Где ты шляешься допоздна? А на слухи тебе наплевать? Позоришь и себя и родителей!»
Но как только она выкладывает на стол деньги, упреки прекращаются. За несколько шиллингов Клара покупает горький покой.
2
Элиас возвращается только под утро. Весна холодная и дождливая, зима никак не хочет сдаваться. Он знает пекарню, где подмастерья с утра настолько сонные и рассеянные, что мало что замечают. И окно оставляют приоткрытым — проветрить печной жар. Буханку сунул под куртку и зажмурил глаза от приятного, живого хлебного тепла. Воды набрал заранее на Большой площади у фонтана, а где еще? Чистая и холодная.
Конечно, Город между мостами кишит людьми, но он все равно предпочитает его другим островам Стокгольма. На улицах столько народу, что всем невозможно дать имена. Если знаешь как — легко оставаться незамеченным. Надо выбирать улицы, где есть на что посмотреть. Те, где зеваки, открыв рты, любуются на городские достопримечательности. Никто не обращает внимания на бредущего мальчишку. Идешь, как в толпе слепых.
В квартале Цербер он давно приметил заброшенный подвал. То ли свалку, то ли кладовку — хозяин сносил туда все оставленное жильцами. Зачем — кто его знает. Может, собирался устроить аукцион, а скорее всего — из жадности.
Придвинул к ведущей на лестницу двери перевернутый стол, сломанными стульями, коробками и мешками неизвестно с чем забаррикадировал окошко, оставил только узенькую лазейку. Каждый раз, приближаясь к своему убежищу, следит, чтобы рядом никого не было. На всякий случай прижимает руки к низу живота, будто приспичило, и ныряет в подвал.
Элиас увидел ее не сразу. Мгновенная душная волна тревоги — где она? Глаза понемногу привыкли к темноте, различил неподвижную фигурку и успокоился. Там, где всегда. Неподвижную — это только на первый взгляд. Не совсем неподвижную: плечи слегка поднимаются и опускаются при дыхании.
Он подошел и опустился на колени.
— Дай-ка я на тебя посмотрю.
Смочил водой тряпку, вымыл лицо. Стащил с нее рубаху, потер шею, плечи, спину, грудь.
— А теперь займемся волосами.
Самое трудное. Но сегодня у него есть кусок мыла. Налил в миску воды, накрошил мыла, взбил пену и начал втирать: сначала корни, потом длинные льняные пряди. Как всегда, укол стыда: вода мгновенно сделалась мутной и серой от грязи. Когда же он мыл ей голову в последний раз? Давно. Наклонил ей голову и опрокинул кувшин без ручки. И еще раз — надо прополоскать как следует и расчесать.
Мальчик гордился своим гребнем. Коричневатый в пятнышках, кое-где почти прозрачный, выточен единым куском. Ему сказали — черепаховый, объяснили, как выглядит это чудище. Но он не поверил: тяжеленный панцирь! Кто в здравом уме согласится носить на спине нечто подобное?
Ради этого гребня он пошел на большой риск — кража могла стоить ему года или двух каторжных работ с гирей на ноге. Но берешь эту штуку в руки — и сразу весело и спокойно, а почему — не объяснить.
Он медленно ведет гребнем, и кажется, что ее волосам передается таинственная, пришедшая из другого, сказочного, черепашьего мира красота. Еще и еще… Сколько раз? Кто знает… Элиас не особо силен в арифметике. До десяти — туда-сюда, а дальше начинается путаница. Останавливается, когда ему кажется, что дошел до сотни.
— Я нынче опять ее видел. У Подстилки. — Он сплюнул через плечо, точно одно имя могло привлечь нечистую силу. — Ты бы ее видела! Красивее в городе нет никого. Нечего удивляться, что Подстилка над ней нависла, как коршун. — Слезы обожгли глаза, и он торопливо вытер их тыльной стороной ладони. Он не младенец, чтобы хныкать. Здесь он — мужчина в доме. — А куда ей деться? Долг отрабатывает. А у Подстилки слуги здоровенные. Делают все, как она скажет. Боятся ее как огня, тоже кругом в долгах.
Еще раз провел гребнем, полюбовался на ставшие шелковистыми и блестящими пряди.
— Пора пожрать.
Заставить ее поесть — дело непростое. Элиас ломает хлеб на кусочки, смачивает в воде и несколько раз проводит по губам, пока рот не открывается — как будто по давно позабытой, но внезапно давшей о себе знать привычке. Каждый раз приходится удерживаться, чтобы не слопать всю буханку, пока она мусолит кусочек. Так уже случалось. Элиас помнит, как стыдно ему было, и теперь сначала делит хлеб на равные части и съедает свою.
Потом приносит ночной горшок, целый, хотя и треснутый. А потом подмывает ее — большое дело. Как он испугался, когда в первый раз увидел, как по ногам ее сбегают струйки крови. Решил, что помирает, и не мог понять почему. Побежал в аптеку, выдумал трогательную историю про умирающую сестричку. Его подняли на смех, и с тех пор Элиас знает: у девочек каждый месяц бывают кровотечения. Его послали домой с ворохом льняных тряпок; велели нарвать полосками и часто менять. После этого он подслушивал разговоры в квартале Камеристок Ящериц и узнал почти все о власти лунного месяца над женским телом. Узнал, что надо обязательно отмечать месячные в календаре. Оказывается, мужское семя может укорениться в матке не всегда, а только в определенные дни, и в эти дни, если не хочешь ребенка, следует воздержаться от работы. Он подробно все рассказал девушке, но кровотечения прекратились. Месяц, другой… Опять побежал в аптеку, и опять над ним посмеялись.
