– Другие цикавше, – сказал Сэмэн.
– О Господи! – закричала Ольга. – Живешь в Москве, в русской семье, можешь говорить по-русски?
– Только ради тебя, – чистейше сказал Сэмэн, как будто и не умел, припадая на тонюсенькое «и», перекатываться на разлапистые, тягучие «э»: «Сэмэнэ-э! Дэ-э ты й-е-е?» – Я хотел сказать, – говорил он, глядя на Ольгу с насмешливой неприязнью, – что другие картинки получше. Поинтересней. Это «Болото» хуже всех. Тут просто колер хорош.
– Не болото. Топь, – поправила она. – Как тебе удалось их заполучить?
– Что значит «заполучить»? Я купил их по десять долларов за штуку. Я, конечно, их обобрал, но они такую стойку сделали на доллар. Оказывается, есть еще люди, которые в глаза его не видели…
– Можно подумать, что ты их много видел…
– Много не много, но я купил эти картинки и с них чего-то наварю.
– Продай мне эту, – показала Ольга на «Топь». – Между нами говоря, она мне и предназначалась. Так я думаю.
– Сто… – ответил Сэмэн.
– Ты спятил? – закричала Ольга. – Спятил?
– Нет, – засмеялся Сэмэн. – Это мое последнее слово.
Кулибин пришел из ванной, где проверял, не каплет ли вода. Посмотрел на картинки.
– Ванькины? – спросил. – Мода на сумасшедших. Ты знаешь, как он рисовал? Смотрел на красивейшие пейзажи и рисовал ужас. Никогда я не мог понять: ужас уже был в его голове или пейзаж превращался в ужас, когда он на него смотрел?
– Какая разница? – разозлилась Ольга.
– Никакой. Просто так, – ответил Кулибин.
– Я хочу купить вот эту…
– А кто продает?
– Я, – ответил Сэмэн.
– Ни хрена себе! – Кулибин стоял с раскрытым ртом. – Ты-то при чем?
Пришлось дать необходимые пояснения.
– У него не покупай, – твердо сказал Кулибин. – Я съезжу в Тарасовку. Поговорю с его сестрой – даром отдаст.
– Идиот, – пробормотала Ольга. – Просто круглый… И закроем тему! Все!
Однажды раздался звонок. Ольга взяла трубку. Женщина спрашивала Кулибина. Уже идя за ним, Ольга поняла: Вера Николаевна. Стало неприятно, а тут еще Кулибин отвечал как-то очень по-семейному: «Ты отодвинь коробку с антибиотиками, в углу будет пластмассовый стакан. Там термометр… А что, очень болит?.. Надо врача… Аллохол помнишь где?»
Кулибин был сердечен, внимателен. Каким он был с ней. Но такого Кулибина в доме уже давно не было. Он был раздражен, зол… Он мягчел, когда звонила Манька. И вот теперь, когда позвонила эта женщина. Если бы не работающий Сэмэн, она бы высказала свои наблюдения сразу же… Но при чужом человеке…
– Это Вера, – сказал Кулибин Ольге, положив трубку.
– Нетрудно было сообразить, – ответила Ольга.
– Не чужая ведь, – как-то растроганно, чуть не со слезой вздохнул Кулибин, и это уже был перебор. Двадцать два!
– Езжай к ней, раз не чужая, – тихо, но внятно до противности сказала Ольга. – Я тебе давно это рекомендую очень настоятельно.
Он как-то замер на этих словах, будто хотел их разглядеть со всех сторон, будто впервые увидел и задумался над нехитрым смыслом «езжай».
– Что ж, я как припадочный буду бегать туда-сюда? – растерянно сказал он. – Это не дело…
– А кому это интересно, кроме нас с тобой?..
Он смотрел на нее тускло, и она поняла и посочувствовала ему. Он не освободился от людского мнения, он нормально, как научила мама, стоит и ждет, что скажут люди. И так и будет стоять. Вкопанный конь.
Не то чтобы она боялась, что Кулибин уйдет. «И слава Богу, – кричала она себе, – и слава Богу. Жила без него – и прекрасно». В то же время, в то же время… Этот его тон в разговоре с крепкозадой и приземистой Верой Николаевной разворачивал события совсем другой стороной, являл мысли странные. Например, о конечности времени. Когда она лежала на хирургическом столе и ей готовили наркоз, она подумала: вдруг… Вдруг то, что она сейчас видит, – последнее? Последнее окно. Последние люди. Последний мужчина, он же хирург. Последние прикосновения. Но ей тогда было безразлично, потому что ей дали хорошее успокоительное, и она это знала, но, зная, была убеждена, что возникшее чувство у нее совсем не химической причины. Оно из нее самой, оно сущностное. А потому и нестрашное. И даже с намеком радости, что ли. Последнее тут – это надежда на первое там?
Сейчас же было другое: ощущение суженного и одинокого времени. Никто не стоял рядом и не трогал за руку. Последним был Кулибин, но и он уходил. Мог уйти.
– …Я не припадочный, – твердо повторил Кулибин, расставляя в своем мире все по местам.
Нашел же слово-мерку, прошелся с ним туда-сюда и отделился от припадочных. В нем в этот момент даже что-то обрелось, он как бы стал шире собой, но одновременно и ниже, хотя все это было Ольгино, умственное, а головенка, скажем прямо, была слабенькая и пульсировала, пульсировала.
После ремонта квартирка вся заиграла. Ольга сказала:
– Давай сделаем перестановку?
Кулибин посмотрел на нее осуждающе.
– Пусть сюда переезжают дети.
Ну да… Об этом они уже говорили…
– Сама позвони им и скажи…
– Но почему? Почему? – закричала она, чувствуя, как время и пространство сжимались вокруг нее, и получалось: Кулибин – человек и отец хороший, а она – сволочь.
Как раз ввалилась сама Манька, такая вся моднющая, неозабоченная, хорошо отвязанная беременная.
– Клево, – сказала она, оглядывая квартиру. – Но ума поломать стенки не хватило. Хоть бы посоветовались…
– Какие стенки тут можно ломать? – не понял Кулибин.
– Да ладно вам, – засмеялась Манька, – вы люди клеточные, суженные.
– Мы это для тебя, – вдруг в торжественной стойке сказал Кулибин.
– О Господи! – закричала Манька. – Спятили, что ли? Мы покупаем трехкомнатную. Недалеко от вас.
Ольга испытала огромное облегчение, она даже выдохнула так громко, что они уставились на нее – муж и дочь.
– На какую гору идешь? – спросила Манька.
– Ни на какую, – ответила Ольга. Не объяснишь же про суженное пространство-время и то, как оно сдавило, а сейчас – спасибо, доченька! – отпустило.
– На какие же это деньги? – ядовито-обиженно спросил Кулибин, задетый ненужностью своей щедрости. Так старался, так махал кисточкой – и зря.
– На свои, – ответила Манька. – Подвернулась хорошая сделка. Да и наша однокомнатная сейчас в хорошей цене.
– Ну и слава Богу, – сказала Ольга.
Нельзя человека лишать смысла жизни. Кулибин был раздавлен поворотом событий, которые шли своим ходом и не требовали его жертвы. И Ольга это поняла сразу и даже посочувствовала Кулибину. Она-то давно не должник и не жертва в этой жизни, но она ведь и начала свой путь освобождения от этого не вчера. Хотя все это лишний пафос, а Кулибина, дурачка, жалко. Сто лет она этого не делала, а тут подошла и обняла его.
