— Я поняла, — говорит Надя. — Вы высказали тогда ваше субъективное мнение. Я поняла. Но вы еще сказали, что Виталий Щукин похоронен на городском кладбище. Вы в этом уверены?
Маргарита Владимировна несколько секунд молчит. Надя не видит ее лица. По-прежнему смотрит в моргающий пустой переулок, покрытый мокрым блеском.
— Конечно, уверена. Я сама его хоронила. Мы были с ним близкими друзьями… Больше, чем друзьями.
— А где именно находится его могила?
— На четвертой аллее, между часовенкой и кленом…
В Надиной памяти вырастает старая деревянная часовенка. А рядом с ней среди желтых подмороженных листьев расплывается безымянная могила — видимо, давно заброшенная.
— Я там была сегодня. Но не видела надгробия с именем Виталия Щукина.
— Возможно, его там уже нет… Я почти пятнадцать лет не была на его могиле — с тех самых пор, как отказали ноги. А кроме меня, ходить туда некому. Вдова его, Ольга, давно уехала в Москву. Да и большинство друзей разъехались кто куда. А те, кто не уехал, сами уже на том свете. Детей у них с Ольгой нет. Может, могилу уже признали бесхозной. Или скоро признают… И похоронят в ней кого-нибудь другого.
Фонарь гаснет и больше не включается. Переулок словно окончательно проваливается в глубокий осенний сон.
— Вы говорите, вы были с ним близкими друзьями, — говорит Надя. — Больше, чем друзьями. Значит, видимо, любовниками. А откуда вы его знали?
Маргарита Владимировна чуть заметно улыбается:
— Мы вместе учились в школе — с первого класса. А в девятом как-то особенно сдружились. Сидели за одной партой. А теперь и школы нашей нет.
— Нет? Почему теперь нет?
— Да давно уже нет, что и говорить. Ее лет двадцать назад снесли.
Надя вздрагивает и резко переводит взгляд на Маргариту Владимировну:
— А где? Где она была раньше?
— Школа? На севере города… Рядом со второй поликлиникой. Знаете, где это?
— Знаю, — шепчет окаменевшая Надя. — Знаю.
— Ну вот, Наденька, там и была наша школа. А после сноса остался пустырь. Может, сейчас его уже застроили. Даже скорее всего. Не знаете случайно, застроили или все еще нет?
Надя машинально качает головой.
— Не знаете, да? Вот и я не знаю. Я ведь, с тех пор как села в эту коляску, нигде не бываю. Не имею ни малейшего представления, что творится в городе. Дальше двора меня никто не вывозит. Ну, это и понятно, я не жалуюсь…
Сквозь черные рваные тучи неожиданно проглядывает луна, заливает заоконный переулок мягким серебристым светом. Однако уже не кажется, что переулок вновь открыл глаза: это скорее свет из его глубокого сна, как будто затянувшего Надю в себя. Свет, идущий изнутри.
— А как он выглядел? Виталий Щукин.
— Виталик… Он был хорош собой, что и говорить. На него многие в нашей школе заглядывались. Но вот выбрал он почему-то меня. Правда, потом все равно женился на Ольге Андреевой — нашей однокласснице.
— Почему? — удивляется Надя.
— Ну, так бывает в жизни, Наденька. Так бывает. Но мы все равно остались с ним добрыми друзьями. До самой его смерти. А умер Виталик очень рано — от пневмонии, от самой обычной пневмонии… Вот, смотрите, каким он был.
Маргарита Владимировна достает из книги маленькую черно-белую фотографию. На фотографии — молодой парень с кудрявыми черными волосами и родинкой на щеке. Черно-белый крошечный образ тут же наливается внутри Нади яркими цветами, оживает, растет. Надя поднимает взгляд на Маргариту Владимировну и замечает, что где-то на самом дне ее выцветших глаз остались бархатисто-медовые крупинки.
— А ваша фамилия — Губанова? — тихо спрашивает Надя.
— Да, — удивляется Маргарита Владимировна. — А откуда вы знаете? Вам бабушка сказала? Или Инга?
— Наверно, кто-то сказал… Я уже не помню, кто именно.
— А почему вы вдруг спрашиваете?
— Не знаю. Просто так. Извините, если я вас побеспокоила со своими вопросами.
— Нет, Наденька, что вы. Мне приятно с вами поговорить.
Вздохнув, Маргарита Владимировна поворачивается к окну. Кладет фотографию Виталия Щукина обратно — между пожелтевших книжных страниц. И Надя видит, как на мочке ее левого уха переливается сережка в виде бабочки.
Красавица
Надя продолжила приезжать в дом престарелых по вторникам, пятницам и воскресеньям. Навещала бабушку и давала концерты. А по воскресеньям теперь еще и выкатывала Маргариту Владимировну за пределы двора. Чтобы та могла собственными глазами видеть «все, что творится в городе». То есть, конечно, не совсем все. А точнее, очень малую часть. Потому что далеко укатить коляску никогда не получалось, и прогулки выходили каждый раз обидно короткими. Но Маргарита Владимировна все равно была «безмерно рада вернуться в мир пятнадцать лет спустя».
В целом Надина жизнь после бабушкиного переезда довольно быстро утряслась, найдя себе новый, убаюкивающе размеренный ритм. И вроде бы дни спокойно покатились по надежной колее. Уроки — пианино — покупки — дом престарелых. Но что-то постоянно грозило утянуть Надю в сторону — туда, где ничего не протоптано и можно заблудиться. Этим чем-то были странные мужские взгляды, которых становилось все больше.
Наде стали все чаще делать комплименты. По поводу ее внешности. И даже Андрей Демидов уже не говорил, что потрахается с Надей только в самом страшном кошмаре. А Рома Павловский из параллельного класса как-то сказал, что у Нади «красивые, особенные руки». Это было довольно неожиданно. Надя потом восемь минут разглядывала свои длинные, практически паучьи пальцы, но ничего особенно примечательного в них не нашла. Разве что заусеницу на правом мизинце.
В первый раз Наде сказали, что она красива, еще два года назад. Точнее, сказали не Наде, а бабушке. Соседка с первого этажа Ольга Викторовна как-то зашла за димедролом и так прямо и выпалила:
— Софья Борисовна, какая же у вас внучка красавица!
А спустя год Ксюша Лебедева заявила, что если бы Надя не была пианисткой, ее следовало бы отдать в модельное агентство.
— Зачем? — испугалась Надя.
— Ну как зачем? Модели много зарабатывают. Тем более красивые модели, как ты. А я бы стала твоим арт-директором и разбогатела вместе с тобой.
Сама Надя красивой себя не считала. Время от времени подходила к большому зеркалу в прихожей и удивленно смотрела на свою телесную упаковку. Упаковка казалась странной, не соответствующей тому, что было в ней заперто. Надя видела худое скуластое лицо, светло-русые пакли, зеленые полупрозрачные виноградины глаз с крошечными оранжевыми вкраплениями — словно первыми вестниками гнили. Видела тонкое сухопарое тело, длинные костлявые ноги, которые вытягивались с каждым месяцем. Разглядывая себя в зеркале, Надя неизбежно вспоминала обглоданный хребет селедки. И к горлу медленно подступала тошнота.
