Гортензия исполнила приказание, меж тем как он набирал горячую воду из котла, висящего над огнем, и искал уксус, чтобы отмыть покалеченную ногу. Затем долго, тщательно протирал рану, убирая землю и травинки.
Пока он это делал, Гортензия, чьи глаза мало-помалу привыкали к полутьме, осматривалась. Дом, построенный из гранитных, грубо пригнанных глыб, был небольшим. Он состоял из одной комнаты и пристройки для стирки, обложенной камнями. Из обстановки здесь было все то же, что обычно встречалось в небогатых крестьянских жилищах: стол из каштана с двумя скамьями по бокам, два табурета и в глубине – решетка из темного дерева, за которой находились кровати. Их там было две, поставленные в ряд и разделенные узкой перегородкой, но вторую, покрытую старым коричневым пуховиком, ей не удалось как следует разглядеть за деревянными балясинами.
Над очагом к арке было прибито распятие из почерневшего дерева, и его перекладины, как правильной формы лучи, мерцали на гладком камне; рядом висело ружье. Возле очага сундук для дров, могущий служить сиденьем, соседствовал с топором лесоруба, громадным и грозным, будто орудие палача. Однако от множества домов подобного рода эта лачуга отличалась двумя совершенно неожиданными предметами: маленьким комодом из вишневого дерева, чьи филенки и скромная медь замков и заклепок были тщательно начищены, ухожены и мягко блестели, и маленьким же книжным шкафом, набитым томами хоть и потрепанными, но расставленными с гораздо большим порядком и любовью, чем в святилище господина Гарлана… Впрочем, во всем скромном убранстве дома царили образцовый порядок и чистота. Конечно, это было обиталище одинокой души, волчьего пастыря, однако именно прибранность и чистота, заботливый, непритязательный уют отличали его от большинства ему подобных.
Тягучая боль напомнила Гортензии о ее увечье. Жан закончил промывать рану, обсушив ее, и стал ощупывать отекшие места; однако, какими бы чуткими ни были его пальцы, они не могли вовсе избавить его подопечную от страданий, и она по временам глухо постанывала. Наконец, осторожно пристроив больную ногу на тюфяк, он выпрямился и улыбнулся девушке, смотревшей на него со жгучей тревогой:
– Ничего не сломано! Вам повезло. Простое растяжение, но, признаюсь, оно впечатляет. Думаю, что смогу облегчить ваши мучения.
– Разве вы доктор? Где вы научились этому?
Он сделал широкий жест, как бы обнимающий все пространство далеко за пределами его хижины:
– Я почерпнул это в той большой книге, что пишется вокруг нас… Сиголена знает полезные травы, всякие снадобья. Она учила меня всему, что ей было известно… А это на пользу, когда живешь как дикарь.
Достав из комода маленький горшочек и полоску белой ткани, оторванной от старой простыни, он подошел к ней и сел на тюфяк. В несколько мгновений распухшая нога была умащена какой-то мазью красивого светло-красного цвета с терпким запахом, затем он тщательно, но не слишком туго перевязал ее.
– Вот! Когда вернетесь в замок, Годивелла сможет обновить вам повязку. Она тоже умеет лечить, хотя не так хорошо, как ее сестра. Впрочем, того, что она знает, здесь вполне достаточно. Этот горшочек вы захватите с собой. А теперь вы что-нибудь съедите, и, как только кончится дождь, я отнесу вас домой.
По спине Гортензии пробежала ледяная дрожь, даже зубы у нее застучали. Она плотнее подоткнула покрывало и отбросила назад тяжелую массу влажных волос, еще не успевших просохнуть у огня.
– Я не могу вернуться в замок! Я… я убежала оттуда… О, умоляю вас, не выгоняйте меня! Никто не станет меня разыскивать у вас!..
Вне себя от удивления, уставившись на нее, он замер, бессознательно опершись одним коленом на матрас, и вдруг она, всхлипывая, бросилась к нему в жажде обрести на его сильной, горячей груди убежище от терзавшего ее холода и отчаяния. Жан сомкнул объятия, потрясенный, чувствуя, как она дрожит в его руках. Лишь теперь он осознал, насколько она хрупка при всей своей храбрости и воле, проявляемой всегда столь яростно и запальчиво. Он осторожно сжал руки, чтобы она уютнее устроилась на его груди, ставшей, чудилось ему, средоточием его нежности, изначально созданным для нее приютом. По его жилам растекалась неизъяснимая радость, как огненный эликсир, а в мозгу рождались слова, которых он никогда бы не осмелился произнести: «Вправду ли она меня любит или в ней говорит испуганный ребенок?..» И еще теснились вопросы: с чего бы ей на ночь глядя бежать куда-то в дождь и бурю? Его ли она искала или что-то другое? А вдруг она искала смерти?..
Мысль, что она могла умереть, пронзила его, как удар копья. И, как бы желая убедиться, что она действительно здесь, что она жива, он слегка запрокинул ее голову и нашел губы…
Они были горячи из-за терзавшей девушку лихорадки, но она отозвалась на его поцелуй с такой страстностью, что сердце одинокого лесного скитальца затопила волна счастья. Его охватил неописуемый трепет, когда он почувствовал под рукой округлость ее плеча, ощутил, как к нему прижалась еще более нежная выпуклость ее груди, и тотчас понял, что жаждет ее уже бессчетное число дней и ночей. Борясь со слишком соблазнительным опьянением, он все еще слышал слабеющий голос рассудка, приказывающий одолеть нахлынувшую страсть. Он обязан подчиниться этому голосу, иначе через мгновение она будет принадлежать ему, она, это сотканное из света существо, озарившее его ночь. И он знал, что не встретит сопротивления.
Тогда он свирепо оторвал ее от себя, посмотрел на нее в упор, увидел затуманенные истомой глаза, полуоткрытые в блаженной улыбке влажные губы… Непоправимое чуть было не произошло!..
Он вскочил на ноги, а она рухнула на тюфяк, как подкошенный цветок. Он подошел к столу, схватил кувшинчик спирта и залпом проглотил добрый глоток, потом осипшим, глухим голосом потребовал:
– А ну-ка, объясните мне, что все-таки произошло!
Глава VIIIМожжевельник на Иванов день
Гортензия не заставила себя упрашивать. Она рассказывала о сцене, разыгравшейся между нею и маркизом, словно освобождалась от тяжкого груза; ей чудилось, что ее тревоги и заботы, стоит только доверить их Жану, рассеются, как по волшебству. Он самый сильный и умный человек на свете. И к тому же он ее любит… Это было для нее самым важным…
– Вот, – заключила она. – Теперь вам все известно. Кроме, быть может, одного: я никогда не вернусь в Лозарг.
Черные брови над бледно-лазурными глазами Жана от удивления поползли вверх.
– А вы, случаем, не повредились умом? Вы отдаете себе отчет в том, что сейчас сказали?
Тут до него дошло, что его слова звучат грубо, и он, увидев, как золотистые глаза девушки подернулись влагой, уселся подле нее, но на камень очага, так, чтобы меж ними оставалось какое-то расстояние.
– Простите меня, я не хотел причинить вам боль. Мне и самому трудно даже представить себе, что с вами будет… и все-таки я не понимаю, как вам удастся не возвращаться в замок?
– Но… я не могу вернуться! Я ведь уже сказала вам: я оттуда убежала…
