– Не радикальный, ваша честь.
– Это тоже очень радует. Мой сын… Ну, вам сказали об этом, да?
– Нет, ваша честь.
– Ну что ж, это конфиденциально. Между мистером Грином и мной. Мой сын не отдавал себе отчета в том, что делает. Я благодарен мистеру Грину за помощь… Он был очень любезен. Я рад оказать ему ответную услугу.
– У вашего сына неприятности, профессор?
– Он путешествует за границей, – вздохнул доктор Мазнев и потер свои усы. – В этом институте есть горячие головы, Хрущев, старайтесь держаться от них подальше.
– Постараюсь, ваша честь.
– Мы все находимся под подозрением. Особенно во время войны. Все не так плохо, как в девятьсот пятом или девятьсот шестом, но все равно плохо. Людей убивают, Хрущев.
– Я знаю, ваша честь.
– И ссылают.
– Я, ваша честь, испытываю отвращение к политике. Единственная газета, которую я читал, – «Русское слово»[67].
Последовал еще более глубокий вздох.
– Читайте ее и впредь и верьте написанному, Хрущев. Все, что вам нужно, – это учебники, не так ли?
– Согласен, ваша честь.
Мы пожали друг другу руки. Профессор сказал, что мы встретимся на занятиях завтра. Я сел на паровой трамвай и отправился домой, за Финляндский вокзал. От однокашников я услышал, что доктор Мазнев в юности был радикалом. Сын пошел по его стопам. Агенты моего дяди, вероятно, подкупили чиновников, чтобы заменить тюремный срок высылкой за границу. Таким образом мне нашли научного руководителя в институте.
Дядя Сеня и его партнеры занимались филантропией гораздо серьезнее, чем многие благотворительные общества. Весьма отрадно, что не все тайные братства – революционеры, «вольные каменщики» или сионисты. Из духовных учений армянина Гурджиева, русской Блаватской или даже австрийца, еврея-христианина Штайнера мы узнаем о Белом братстве: группах великих, разумных мужчин и женщин, хранящих мудрость веков, пытающихся помочь человечеству, не вмешиваясь в ход истории. Некоторое время я был членом Теософского общества, потом антропософом и, наконец, участником группы Гурджиева, к которой ненадолго присоединился в Лондоне. Естественно, я не могу здесь поведать о том, что узнал. Это стало бы нарушением всех законов. Я совсем недавно видел человека, который попрал законы гурджиевского учения. Он подвергся гипнозу в телефонной будке и не проснулся (мы провели в одной больничной палате несколько недель – должно быть, произошла типичная административная ошибка, и меня поместили со слабоумными пациентами). Я не стану заходить слишком далеко и предполагать, что дядя Сеня принадлежал к этому Белому братству, но он создал часть международного сообщества бизнесменов, которых я называю «людьми доброй воли». Это сообщество существовало во всех цивилизованных странах, и именно благодаря им я и получил высшее образование, пускай и под чужим именем – возможно, это связано с секретностью их деятельности.
Я уже привык играть роль Хрущева; в те времена я так легко приспосабливался, что иногда почти забывал свое настоящее имя. Вскоре мадам Зиновьева и ее дочери стали звать меня Димой, выражая таким образом свое хорошее отношение. Я не возражал, когда мы оставались одни, но меня немного смущало, когда при этом присутствовали другие жильцы. Я привык держать дистанцию – и дома, и в институте. Адрес Марьи Варворовны я сохранил, но не мог найти времени для визита.
Регулярные поездки на трамвае оставались моим единственным развлечением. В это время я читал романы, как правило, Герберта Уэллса или Джека Лондона, дешевые красные книжки, изданные в Лондоне и продававшиеся в английском книжном магазине на Морской. Иногда, если очень везло, можно было купить подержанную книгу на одном из уличных лотков. Немало денег ушло на приобретение этой роскоши, но оно того стоило.
Иногда я также покупал книги на немецком и французском. Большинство лучших технических трудов были изданы в Германии, а самые хорошие книги по авиации выходили во Франции. Поэтому мои познания в языках незаметно улучшались – увы, я не мог ни с кем практиковаться в устной речи.
Целый год я вел безупречно унылую жизнь прилежного студента. Главными событиями становились редкие прогулки по Невскому проспекту, самой длинной и широкой улице из когда-либо виденных мной. Я заглядывал в окна больших магазинов, изучая великолепные образцы товаров, посещал крытые рынки, которые были исключительной особенностью российской жизни (эту идею использовали на Портобелло-роуд); в одном большом здании располагалось великое множество маленьких киосков и прилавков. Обычно я сопровождал Зиновьевых во время походов по магазинам; случалось, мы ходили в кино или театр, иногда – в маленькое кафе, где пили кофе или чай и ели пирожные по-венски[68].
Я почти не использовал кокаин из моих собственных запасов, не говоря уже о том, что оставался в табакерке, – она хранилась во льду на подоконнике, чтобы порошок сохранил эффективность. Учеба давалась мне сравнительно легко. Устные экзамены с доктором Мазневым превратились во что-то вроде дружеских бесед. Экзамены в России – почти всегда устные; вот почему мы так хорошо запоминаем разговоры и события. Профессор относился ко мне все доброжелательнее. Он понял, что я не только внимательный ученик, но и умный человек. Я очень мало общался с другими студентами. Большинству из них, казалось, я не нравился. Меня пару раз спросили, нет ли во мне чужой крови. Когда я сказал, что приехал с Украины, поинтересовались, не еврей ли я. Это меня сильно обидело и испугало. Евреям позволялось находиться за чертой оседлости лишь по специальному разрешению. У меня такого не имелось, потому что я в нем не нуждался. Я был настоящим славянином, до кончиков ногтей. И это злило немногочисленных студентов-евреев. К счастью, мне удалось избежать серьезных проблем: кое-кто из однокашников поддержал меня и помог поставить жидов на место.
Лицо мое было ничуть не темнее, чем у большинства окружающих. Старые дамы часто сравнивали меня с цесаревичем, бедным маленьким мальчиком, которого Распутин, по его утверждению, вылечил. Конечно, во мне не было ничего еврейского, за исключением последствия отцовского поступка – глупой операции ради здоровья. Но самые дурные слухи обычно распространяются с удивительной скоростью, и не всегда возможно их предотвратить, как бы уединенно ты не жил. В Германии, как и в Англии и Канаде, эта операция стала обычным делом, доктора зачастую даже рекомендовали ее. То же самое относилось и к Америке. Но, конечно, не к царской России!
Проклятие мертвого отца все еще преследует меня и будет сопровождать, полагаю, до самой могилы. Может, я обрету покой на еврейском кладбище в Голдерс-Грин. Это будет забавно. Раввины подпрыгнут, узнав, что язычник лежит рядом с ними. Но надеюсь получить настоящее православное отпевание. Я постараюсь как можно скорее побеседовать на эту тему с архиепископом Бэйсуотерской православной церкви, которую я посещаю всякий раз, когда позволяет здоровье. Они всегда так возвышенны, русские церковные службы – все в белом и золотом, запах ладана, люди стоят вокруг священника, когда он благословляет их; потом выносят иконы. Я отмечал важнейшие церковные праздники в Санкт-Петербурге вместе с Зиновьевыми. Впервые в жизни мне довелось испытать удивительное чувство единения и радости, знакомое истинно верующим. Как странно: люди, которые лучше всего постигли смысл поклонения Богу, сегодня изгнали Его из своей страны!
