Можете себе представить, как меня встретили девчонки, когда я вернулась в административное здание. Они повеселились на славу. Петула меня даже не узнала. Эмили как раз перевязывала руку Флоранс, которая поведала нам о подвигах Валери. Флоранс рассказала нам кое-что еще: когда Нотело все-таки вошел в кабинет Дебле, его очень заинтересовало содержимое упавшей папки. Он некоторое время внимательно изучал страницы, затем, думая, что его никто не видит, аккуратно сложил все на место и вышел. И ничего потом не сказал Дебле. Сам того не зная, этот прихвостень сыграл нам на руку.
45
– Мама, тебе давно пора избавиться от этого старого дуршлага. Я куплю тебе новый.
Я сливаю зеленую фасоль над раковиной. Это традиция: когда я приезжаю к маме, то сама готовлю обед. У нас сложился определенный ритуал. Она садится за кухонный стол и наблюдает за мной, пока я хозяйничаю. Готовка позволяет мне открывать ее холодильник и совать свой нос почти везде, чтобы проверить, как она питается. Я пользуюсь этим, чтобы следить, регулярно ли она принимает лекарства, и отмечаю про себя, хватает ли запасов.
– Этот дуршлаг еще хороший, я не хочу новый.
В этом вся мама. Ничего не менять, ничего не тратить. У нее не очень просторно. Когда я покинула дом, она переехала в небольшую квартиру. Это все, что она может себе позволить на скромную пенсию. К моему приходу она сделала над собой усилие и причесалась, но я вижу, что мама начинает сдавать. Я стараюсь не смотреть на нее слишком долго, потому что расстраиваюсь. Еще успею погрустить, когда уйду, но пока я здесь, нужно быть веселой и энергичной, чтобы мама приободрилась и продержалась до моего следующего визита или до приезда Каро. У нее есть только мы.
Никак не могу отделаться от ощущения, что мама провела всю жизнь в ожидании. Я не помню, чтобы она принимала какие-то решения или проявляла инициативу. Она просто реагирует на то, что преподносит ей судьба. Следует признать, что та не слишком щедра на подарки. Бедная мамочка отбывала свою жизнь как наказание. При мысли об этом у меня слезы наворачиваются.
– Мама, тебе какой бифштекс – с кровью или хорошо прожаренный?
– Ты мне каждый раз задаешь этот вопрос. Как обычно, хорошо прожаренный, пожалуйста.
– Вдруг у тебя изменились вкусы. Не хочешь попробовать что-нибудь новенькое?
Она смеется. Я знаю, что она за мной наблюдает. Я давно выросла, но она все еще видит во мне свою малышку. Если я неровно поставлю сковородку или положу слишком много масла, тут же услышу замечание. Приятно выглядеть в чьих-то глазах двенадцатилетней девочкой, сразу чувствуешь себя моложе – только при условии, что это происходит не чаще двух раз в месяц!
Я поддерживаю беседу:
– Как поживает твоя соседка, мадам Гедье?
– Выписалась из больницы. Я поднималась к ней, навещала, уже не помню когда. Какой сегодня день?
– Четверг.
Она считает по пальцам:
– Значит, в понедельник. Она и правда плохо выглядит. Глаза ввалились, кожа бледная. Не знаю, дотянет ли до лета.
– Не будь такой пессимисткой!
На сковородке шкварчат бифштексы. Сегодня мой тоже будет хорошо прожарен, потому что если я сделаю себе с кровью, то снова услышу лекцию о микробах. Приоткрываю окно, чтобы проветрить. Вдыхаю свежий воздух.
– Ты все еще смотришь свой сериал про две семьи, которые все время ссорятся?
– Они не ссорятся, они воюют. Гранвилье стали просто невыносимы…
И мама начинает пересказывать содержание последних ста тридцати серий. Она жалуется, что по телевизору нет ничего интересного, но проводит перед экраном все свое время. А ведь мы с Каро подарили ей видеоплеер и постоянно снабжаем фильмами. Но она все равно возвращается к сериалам. Я это не одобряю, хотя неизвестно, какой я сама буду в ее возрасте.
Время от времени, чтобы выглядеть заинтересованной, я прошу ее точнее описать того или иного персонажа, но не уверена, что мои вопросы ей нравятся. Мне даже кажется, что они ее раздражают. Наверное, ей нравится рассказывать по-своему, в собственном ритме. Тому, кто ее слушает. Но разве не этого хочет каждый из нас? Эта простая мысль меня волнует. Если я продолжу в том же духе, к старости у меня даже не будет детей, которые придут, чтобы сжечь мою зеленую фасоль и мясо. Мне только и останется, что смотреть мамин сериал, который к тому времени будут повторять в двухтысячный раз. Я даже не смогу удивиться тому, что на этот раз замышляют Гранвилье, потому что она мне уже все рассказала. Как это печально.
Я люблю свою маму. Очень сильно. Я люблю ее за то, что она для нас сделала. За то, что она сохранила волю к жизни, хотя я не раз чувствовала, что ей хочется умереть. Люблю за ее причуды, за принципы, которые со временем кажутся мне все менее старомодными. Я люблю ее за то, что она мне дала, и за то, что дает до сих пор, несмотря на прожитые годы, – чувство принадлежности к семье.
Я достаю тарелки и сажусь рядом с ней. Она продолжает рассказывать:
– Не знаю, выйдет ли Анжель замуж за Реми, но это стало бы уроком для грязного воришки Эдуарда. Он мне совершенно не нравится. Постоянно плетет интриги.
Если однажды она встретит актера, исполняющего роль Эдуарда, то вполне может влепить ему хорошую оплеуху. Мама принимает эту историю слишком близко к сердцу.
Я вижу, как она пользуется приборами, и думаю о том, что через несколько лет мне самой придется резать ей мясо. Как она когда-то делала это для меня. Круг замкнется. Но с какой целью он был пройден? Для чего мы все это пережили? Все эти рухнувшие надежды, страдания. Ради какого счастья?
Я принимаюсь за еду. Мама жует с аппетитом; кажется, она вполне довольна. Я обвожу взглядом кухню. У мамы за спиной буфет, который я помню всю свою жизнь. Ключ от левой дверцы я потеряла в песочнице, когда мне было восемь лет. К счастью, ключ от правой подходит и к левой. Иначе мы бы лишились доступа к супнице, большим блюдам и десертным тарелкам.
На стене в застекленных рамках висят наши с Каро рисунки. Сестра обожала рисовать деревья и птиц. Мне больше нравились обитатели заднего двора. Я просто помешалась на кроликах и курах после того, как в детском саду нас отвезли на ферму. Этим, наверное, объясняется выбор моего костюма… Спустя всего несколько лет я почему-то переключилась на висельников и обезглавленные трупы. Это настораживает.
Мама хранит наши первые рисунки как реликвии. Краски выцвели, иногда сложно понять, кто автор – Каро или я, но я знаю, что она разглядывает их каждый день и тщательно стирает пыль с рамок. Ведь для нее эти рисунки символизируют тот период, когда мы были рядом и полностью зависели от нее. Возможно, глядя на них, она вспоминает о том, что давало ей силы держаться все эти годы. У нее мало фотографий. У нас не было на это ни времени, ни средств. Однако мы были счастливы! Разумеется, есть наши школьные снимки, но нет ни одного семейного фото, как у Каро и Оливье. Вид моей сестры с косичками и детской мордашкой всегда вызывает у меня смех. Глядя на свой «парадный» портрет – в любимой полосатой рубашке, с пальмовыми листьями на голове, я проявляю более сдержанные эмоции. Мама никогда не упускает случая напомнить, что на этой фотографии я больше всего похожа на себя. Неудивительно, что мне не везет в жизни, с такой-то физиономией… Просто ужас!
