Престольное богослужение в актовом зале бывшего дома культуры – это несомненно достойное описания явление. Из прихожан случайных не было почти никого. Немного было и верующих жителей района. Присутствовали члены фонда, который этот храм опекал, большие нарядные матушки и их чада. После всенощной ко мне подошел алтарник и передал триста рублей от настоятеля. Зарплата. За два месяца. И то хорошо. Наверняка куплю одежду.
После литургии скоренько, с суетливой, но небольшой тревогой, накрыли столы и началась трапеза. Впервые увидела такой праздничный стол. С маринованной и припущенной в луке с морковью соей, с неопрятными, но вкусными домашними салатами, с красиво приготовленными овощами и соевыми пельменями, с чаем и компотом, в которые не пожалели сахара. Кушали те, кто хотел: люди послабее и побледнее, часто неловко, роняя сою и квашеную капусту в чужую тарелку. И меня эта участь не миновала: с вилки сорвался аппетитный груздь и плюхнулся точно на соевый гуляш в проплывавшей рядом тарелке, которую несла печальная женщина.
Четвертого пришла на почту, и как оказалось – пенсию дали. За три месяца – ноябрь, октябрь, декабрь. Всего денег оказалось около тысячи рублей. Порадоваться этому моменту было не с кем. Мать уехала в Иерусалим. Вернуться обещала девятого, уже на Святках. Близилось Рождество, которое, скорее всего, буду встречать в одиночестве, но в храме.
Первое, что увидела, когда вышла на охоту за одеждой, – трикотажную юбку и свитер цвета белой шерсти. Турецкого производства, почти натуральные, белые, как старый жемчуг. И цена подходящая. Тогда мне думалось: бесчисленные пары обуви из кожи и километры трикотажа из хлопка и шерсти скоро исчезнут. Это не может так долго продолжаться. Действительно, через пару лет их сменили смесовые ткани, а потом – вискоза и синтетика. Натуральные материалы стали как будто не нужны – их вид напоминал скорее о цене, чем о назначении одежды.
Этот белый, почти светящийся от нежности костюм манил и радовал. Свитер висел в переходе на «Баррикадной», а юбка – в переходе станции метро, где жила Анна. К одежде захотелось изысканной еды. Купила в каком-то кафе салат с кальмарами и кофе, затем продолжила охоту. Вожделенная строгая и элегантная черная юбка возникла тоже в подземном переходе – изделие бразильского производства, восемьдесят процентов шерсти, двадцать лавсана. «Сноса не будет», – напутствовала покупку продавщица. В ее карих глазах безмолвно отразилась моя мысль: скоро вся эта роскошная красота исчезнет, а будет нечто другое, не такое радостное. Но, возможно, более удобное и броское.
Как белая, так и черная юбки были длинны, но не критично. Мне думалось, что городской стиль должен быть устойчив к песку и реагентам, которые попадают на подол. Юбки стало заранее жалко. Плоская обувь к ним совсем не подходила. Пришлось надеть шерстяной носок в хакинги на каблуке.
Почти весь сочельник мирно спала, не ведая, что прихожане с самого утра слушают чудесные паремии и таким образом готовятся встречать Рождество. К вечеру выгладила новый костюм, вымыла голову, напрягаясь от каждого шага соседей, высушила волосы, вычитала правило и поехала в храм.
Богослужение теснило к стене, расплющило о нее и радовало безмерно. Короткое рождественское Евангелие, крохотное после мощного, хотя и девичьими голосами, песнопения «С нами Бог» в начале богослужения, покатилось как потерянная бриллиантовая пуговица, и за ним хотелось бежать, ловить его, возвращать себе и чтобы это возвращение не прекращалось. После службы, когда все причастились, слушая разговоры о том, что, мол, теперь можно пойти в трапезную и чаю попить, думала, что меня так никогда не пригласят. А хотелось, чтобы мне сказали: идем с нами чай пить в трапезной. Просто так, не за деньги. Вместе с другими прихожанами, одинокими и семейными, мерзла на площадке перед храмом, дожидаясь вожделенных пяти тридцати. Метро открыли, в полусне доехала до квартиры и уснула легким бестревожным сном, чего не было очень давно.
Засыпая, видела, как люди подходят к чаше бесконечной белой вереницей, слышала восклицания радости, чувствовала вкус подаренных шоколадных конфет. Но главное было – белое кружево, которое, кажется, окружало всех и длилось, длилось без конца. Снова возникали: то высокая женщина с резковатым печальным лицом актрисы, кажется невероятно роскошно одетая, но скорее всего – во что было, молчащая и восхищенная, то полная мать в чем-то величественно-ярком, бирюзовом, лепечущая: «Мужа и сыновей травлю, сама не ем, все несоленое, наверно, или пересоленное». Эти люди мне улыбаются, и всё в них – жесты, цвета одежды, кожи, волос, глаз – дружественно и легко. Мир вокруг невесом, он полон тихого, целомудренного танца. Уже не нужно думать, благочестива ли походка, движения, голос и его интонации. Сама идея счастья кажется небольшой и ограниченной – ведь даже в том утесненном, несчастном бытии, в котором находилась, это ангельское парение было ощутимо сполна, и лишь оно одно имело смысл. Как хорошо. Как же люблю Рождество.
Утро выдалось ясным. Старым телесным жемчугом отливал свитер из овечьей шерсти-букле, и, наверно, смотрела на него овечьими глазами. Тревога, исходившая от чужой одежды, затаилась на время. Теперь только покой, чистота и святость. Простая городская святость – ничего не иметь, ничего не желать и раздавать, что дарят и дают. То был самый счастливый месяц после возвращения в храм. Ни утробной тоски, навеваемой даже бодрыми лицами постоянных прихожанок, ни замкнутости на двух или трех предметах: отец Феодор, причастие, исповедь, в целом спасительной, ни тягости недосыпа, разъедающего человеческое существо лучше кислоты. Все это еще только будет.
Мать приехала девятого, а в этот же вечер сосед оказался пьяным настолько, что даже ломился в дверь нашей комнатенки. Дверь, мной подкрашенная изнутри, волновалась как в мультипликационном фильме, и, кажется, даже показывала живот с узорами цвета слоновой кости. Сосед орал голосом Высоцкого, было не столько страшно, сколько стыдно за себя и за соседа, но во всем вокруг появился агрессивный и назойливый ритм, заставлявший дрожать даже подушки на мамином диване. От этого ритма казалось, что селезенка сжалась до размеров ореха и продолжает сжиматься. Каждое новое колебание звука падало мощным ударом. А так – да, голос похож на голос Высоцкого. Было бы странно, если не был бы похож. Сосед ведь родился в Каретном, в сороковом.
Домашний шторм стих так же внезапно, как начался.
– Читай кафизму, – сказала мать, сверкнув глазенками, и показала какую. Начала читать, дошла до второй славы, начала помянник об усопших. Однако снова послышался Высоцкий, более тихо и с большей злобой.
– Не читай, – скомандовала мать, как будто ее команды что-то могли изменить.
– Милицию вызову! – раздался вдруг чистый отчаянный Веркин вопль.
Высоцкий высказал свое мнение по поводу милиции и ушел. В туалете что-то загремело. Наверно, пять освежителей воздуха, упавших с одной полки. Разные запахи любили не только Верка с дочерью, но и я.
Через час в дверь осторожно постучали. От соседа пахло салатом и небольшим стыдом.
– Садись, – сказала мать. – Налить?
