– Как раз сейчас для этого самое время – ответил Амброуз. – Неужели не видите?
– Нет, не вижу. Цены взлетели вверх, а будут еще выше. Бумагу не достать. И вообще, кто будет читать этот журнал? Адресат его – не женщины и, как мне представляется, не мужчины. Он даже и не тематичен. Кто станет помещать туда рекламу?
– Я и не собирался печатать в нем рекламу. Я замысливал что-то наподобие доброй старой «Желтой книги».
– Но она-то провалилась! – торжествующе воскликнул добрый старый мистер Рэмпол. – В конце концов!
Тем не менее потом он дал согласие. Он всегда в итоге соглашался на все предложения мистера Бентли. В этом и заключался секрет их долгого партнерства. Протест он выразил и был услышан. А дальше – не его вина, и упрекнуть его будет не в чем. Это все Бентли затеял. Нередко он возражал Бентли просто по привычке на том достаточно абстрактном основании, что всякая публикация, в общем-то, нежелательна. В случае же с «Башней из слоновой кости» основания возражать у него были самые веские, и он это знал. Ему доставляло истинное удовольствие наблюдать, как его партнер проявляет совершенно очевидную глупость, потакая чьей-то прихоти. В результате кабинет мистера Бентли, самое нарядное помещение в старинном красивом здании, которое они занимали, превратился в редакцию издаваемого Амброузом журнала.
На этом этапе редакционной работы было немного.
– Я предвижу критику, – сказал мистер Бентли, изучая корректуру. – Видно, что все статьи в номере сочинили вы.
– Никто не догадается, – возразил Амброуз. – Но, если хотите, можно придумать псевдонимы.
В прошлом Амброуз считался докой по части написания манифестов. Первый манифест он написал еще в школе; в университете он написал их целую дюжину; в конце двадцатых он вместе с друзьями, выступавшими под псевдонимами «Шляпа» и «Злоумышленник», сочинили приглашение на вечеринку в форме манифеста. Коммунистов Амброуз чурался в числе многих причин еще и потому, что манифест у них уже был, и написал его не он. Окруженный со всех сторон и теснимый, как он считал, разного рода врагами, Амброуз веселился, подхлестывая себя тем, что время от времени громогласно бросал им вызов. Первый номер «Башни из слоновой кости» совершенно не соответствовал провозглашенным издателем принципам невозмутимости и отрешенной от суеты мирской уединенности, ибо в нем Амброуз заготовил удары по каждой из возможных ветряных мельниц.
«Менестрели, или «Башня из слоновой кости» против манхэттенских небоскребов» раз и навсегда определила отношение Амброуза к великой дихотомии Петруши и Цветика. «Отшельник, или Хормейстер» явилась расширенным толкованием тезисов, высказанных Амброузом в «Кафе Роял»: «Культуре из монастырской надлежит превратиться в отшельническую». Он наносил яростные, ничем не спровоцированные удары, громя тех, кто считал литературу общественно значимой. Тут очень кстати пришелся мистер Дж. Б. Пристли, подвергшийся на этих страницах многочисленным оскорблениям. Далее следовала статья, озаглавленная «Бакелитовая башня», – атака на Дэвида Ленокса и модный декоративный стиль художников этой школы. Следующая статья, «Военные бонзы и мандарины», содержала в достаточной мере уничижительные филиппики, полные отвращения ко всему военному, а к военным Амброуз относил также и государственных деятелей, проявлявших решительность или же воинственность.
– Все это очень спорно, – сокрушенно заметил мистер Бентли. – Когда вы впервые поделились со мной вашим замыслом, я посчитал, что журнал будет посвящен искусству, что вы собираетесь делать чисто художественный журнал.
– Мы обязаны донести до масс нашу позицию, – заявил Амброуз. – Искусство – потом. Впрочем, тут имеется еще и «Памятник спартанцу».
– Да, – сказал мистер Бентли. – Вот этот материал.
– Целых пятьдесят полос. Искусство в чистом виде!
Амброуз произнес это иронически, но тон его слов чем-то напоминал интонацию приказчика в лавке, когда тот расхваливает свой товар: «Чистый шелк!» Он подчеркивал, что шутит, но в глубине души верил – и знал, что мистер Бентли ему в этом сочувствует, – что сказанное им – истинная правда: искусство в чистом виде.
Он написал «Памятник…» три года назад по возвращении из Мюнхена, когда расстался с Гансом. Это был рассказ о Гансе. Прошло уже два года, но и сейчас он не мог читать его без слез. Опубликование рассказа было действием символическим – он как бы сбрасывал с себя груз эмоций, который тяготил его слишком долго.
В «Памятнике спартанцу» Амброуз представил Ганса таким, каким любил, – Ганса на разных стадиях и во всем разнообразии его настроений; Ганса, незрелого провинциального petit-bourgeios[32], кое-как пробирающегося, то и дело оступаясь, сквозь мрак тевтонского отрочества, заваливающего экзамены, усталого, разочарованного окружающим миром, примеряющего на себя возможность самоубийства, некритичного по отношению к непосредственным властям, не примиренного с общим миропорядком; Ганса любящего, сентиментального, грубо чувственного, виноватого, прежде всего, виноватого, мучимого запретами, явлениями призраков из мрачной лесной чащобы, Ганса доверчивого, простодушно и щедро принявшего всю ту белиберду, что несут нацистские главари, Ганса, благоговевшего перед идиотами-инструкторами с их зажигательными речами в лагерях для молодежи, Ганса, возмущенного творимыми людьми несправедливостями и хитростями злокозненных евреев, внешними врагами его страны, ее блокадой и разоружением; Ганса, так привязанного к своим товарищам, убегавшего в эту первобытную племенную стадность от стыда и чувства вины за обособленность личной своей любви; Ганса, поющего в дружных рядах гитлерюгенда, валящего лес вместе с товарищами, строящего дороги вместе с ними и все еще любящего старого своего друга; Ганса растерянного и озадаченного, так и не сумевшего вписать старую свою любовь в новый уклад жизни, совместить одно с другим; он описал и Ганса чуть повзрослевшего, уже ставшего коричневорубашечником, барахтавшегося в волнах запоздалого рыцарства, ошеломленного мрачным сумраком, из которого выступали во всем своем вагнеровско-героическом блеске фигуры демагогов и партийных деятелей; Ганса, верного своему старому другу и возвращавшегося к нему, подобно мальчику-дровосеку из сказки, который, увидев в лесу призрачные тени великанов, пришельцев из иного мира, и протерев глаза, возвращается вечером в свою хижину, к своему очагу. Вагнеровские герои в рассказе Амброуза представали в блеске не меньшем, нежели в воображении Ганса. Амброуз строго запретил себе делать из них фигуры даже отдаленно сатирические.
Буйные, психически нездоровые и умственно ограниченные партийные бонзы под его пером превращались в истинных рыцарей и интеллектуалов, и все это он описывал с точностью и тактом в то время, как в душе его разыгрывался последний акт трагедии. Товарищам Ганса, штурмовикам, стало известно, что друг Ганса – еврей; их и раньше возмущала эта дружба – с человеком, которого они тупыми и неповоротливыми мозгами своими воспринимали как нечто индивидуальное, особое, тогда как право на жизнь, по их мнению, имели только толпа и стая.
