– Разделю на двоих, а вдруг мало окажется. Крепкие ведь, черти, разъелись на моих хлебах. Да и Ангелу неделю жизни даровать никак нельзя. Он за столь немалый срок много чего лишнего успеет разболтать, – подумал Вишневецкий.
Услыхав за дверью чьи-то тяжелые шаги, князь вернул на место самоцвет. В ответ на троекратный стук Казимеж строгим голосом дозволил:
– Входите.
Первым переступил порог Мечислав, за ним протиснулся в дверь Ангел с Еленой на руках. Не поднимаясь с кресла, светлейший указал перстом на постель и распорядился:
– Туда ее клади.
Уложив свою добычу на изящное, как и все другое в княжеской обители, ложе, подлые Казимежевы псы предстали перед своим хозяином. Сохраняя строгость в голосе, тот коротко спросил:
– Никто не видел?
– Обижаешь, ваша милость, чай, не впервой подобными делами занимаемся, – развязно ответил дворецкий, который чувствовал себя героем этой ночи. Однако тут же пугливо приумолк под холодным, как у змея, взглядом Вишневецкого.
– Что Станислав? – продолжил расспросы князь.
– Навеки успокоился, в саду под вязами лежит, остывает, – не поднимая глаз от полу, сообщил Мечислав и выложил на стол Папское послание.
– Слуги его где? – уже мягче поинтересовался Казимир.
– Кучер в придорожной канаве задушенный валяется, а с лакеями еще проще – за сгоревших от вина сойдут. Думаю, наутро средь гостей таких немало окажется.
Довольный ходом событий Казимир, чтоб не расхолаживать сообщников, назидательно изрек:
– Думать буду я, твое же дело – исполнять, что мною велено. Воловича с кучером пока в карету уложите. Лакеев трупы разыщите, для виду тоже поизрежьте и туда же. Колесница у канцлера большая, все уместятся. От запасных ворот ее не отгоняйте, место там глухое, подходящее. Но на всякий случай карету сторожить придется, мало ли что. Этим ты, Юрко, займешься, – кивнул он Ангелу, немало удивив казака тем, что знает его имя.
– А ты, – повернулся князь к Мечиславу, – как управитесь, сюда иди. Здесь, за дверью, дальнейших приказаний дожидайся.
– С ней что делать будем? – кивнул дворецкий на Елену.
– Я еще не решил. Вот сейчас чуток поженимся, тогда и видно будет. Может, насовсем хозяйкой в своем доме оставлю, – похотливо улыбнулся князь, но, заметив столь же похотливый блеск в глазах наперсника, язвительно добавил: – А ты никак в родню ко мне набиваешься? Гляди, пан Мечислав, допрыгаешься, что велю тебя выхолостить, – после чего довольно рассмеялся и сделал жест, приглашающий к столу.
– Давайте лучше выпьем за счастливый исход непростого дела нашего.
Взяв в обе руки по кубку, Казимеж протянул один из них Ангелу. Казак с поклоном принял угощение, но пить не торопился, на лице Юрка было даже не смущение, а явный испуг. Заметив это, Вишневецкий сердито изрек:
– Негоже в милости моей сомневаться. Что ж, коль ты подозрительный такой, давай в знак полного доверия чарками обменяемся.
Несмотря на возражение казака, он одним духом осушил его кубок. Ангел поспешил последовать княжескому примеру. Преданный Мечислав не заставил себя упрашивать. В отличие от Вишневецкого с Юрко, дворецкий принялся мелкими глотками вкушать дорогое вино, наполняя свое грешное нутро медленной отравой. Убедившись, что наперсник испил чару до дна, Казимеж облегченно вздохнул и пристально взглянул на малоросса. «А казачекто не так прост, как кажется. Не почуял бы свою погибель да не сбежал, когда карету будет стеречь,– с тревогою подумал князь, но, заметив, с каким вожделением тот уставился на спящую Елену, успокоился. – Нет, никуда не денется ублюдок, вона как его разобрало, даже об обещанной доплате помалкивает».
Закипая ревнивой злобой, он повелительно изрек:
– А теперь пошли прочь, – затем уже устало добавил: – Как же вы мне все надоели.
23
В чистом поле, у столбовой дороги, менее чем в полуверсте от предместья Варшавы расположился на вынужденный роздых отряд литовских шляхтичей полковника Озорчука. Три десятка воинов, собрать обещанную зятю полусотню Ян не смог – кое-кого пришлось оставить для охраны имения, коротали время, как могли. Большинство из них дремали, лежа прямо на траве, но не выпуская из рук поводьев нерасседланных коней. Лишь двое дозорных непрерывно следили за городской заставой.
Солнце уже зашло, сгустились сумерки, а приметная своею позолотой да белой мастью лошадей карета канцлера все никак не выезжала из столицы.
Сам полковник, усевшись по-турецки возле маленького костерка, предался свойственным его годам размышлениям. В пятьдесят лет воспоминания о минувшей молодости совсем свежи, но сама она уже безвозвратно потеряна. Казалось, будто бы еще вчера зеленым юношей ты покидал родимый дом, а вот уже и дочь замуж вышла, того гляди внуки пойдут. Как человек, проживший жизнь свою достойно, Ян ни о чем не сожалел. В каждом возрасте свои заботы, радости да печали. Раньше, правда, их побольше было: той же славы воинской и женской любви искал. Теперь все проще сделалось – лишь бы у Еленки ладно жизнь сложилась, а остальное уже мало волнует. Хотя, пожалуй, жаловаться грех. Муж дочери завидный достался – князь и один из первых богачей Речи Посполитой. Староват, конечно, летами больше ей в отцы годится, только тут уж ничего не поделаешь – красавцы молодые канцлерами всей Литвы не бывают. Одно плохо, шибко зять в междоусобицы встревать горазд. С всесильными князьями польскими враждовать задумал. Как бы лиха с ним какого не стряслось. Ну а муж ведь и жена – одна сатана. Случись что со Станиславом, тогда Еленке тоже несдобровать.
Насмешливый знакомый голос неожиданно прервал размышления Яна.
– Вы чего так беспечно разлеглись? Татарвы с казаками на вас нет, те б давно уж всех повырезали.
Потревоженный полковник поднял голову и увидал трех всадников, незаметно подкравшихся со стороны дороги, но тревога тут же уступила место радости. В вынырнувшей, словно из-под земли, троице Озорчук признал Гжегожа, Марцевича и Ежи, который после набега на имение Воловича стал одним из ближайших людей Шептицкого. Что-что, а искреннюю преданность да благородство души чувственный хорунжий ценить умел.
Ловко спешившись и обращаясь уже не столько к полковнику, сколько к его воинам, Шептицкий с укором заявил:
– Разленились вы, как погляжу, на новой службе. Отчего дозоры лишь у городской заставы выставлены? Никак, Варшаву штурмовать намереваетесь на сей раз?
Обнимая друга, Озорчук, как бы в оправдание своих бойцов, ответил:
– Так не на Дунае и не под Смоленском стоим, а у ворот родной столицы, чего ж нам опасаться?
– Сразу видно, пан полковник, давно ты в Варшаве не бывал. Здесь особо осторожным требуется быть, – с печалью в голосе промолвил Гжегож.
Поздоровавшись со всеми за руку, хорунжий прилег возле костра. Ему явно нездоровилось. Синеватые мешки под глазами, мелко дрожащие пальцы красноречиво свидетельствовали о том, что предположения полковника были справедливы, и за месяц, прошедший со дня Еленкиной свадьбы, Шептицкий не изменил своей пагубной привычке.
