Вид у Иоахима был усталый. С интересом, показавшимся уже слабеющим, он спросил:
— Как такое может быть?
— Возможно, он обижен на тебя за то, что ты любишь его таким, каким его себе представляешь — то есть безнравственным. Возможно, по его мнению, такого рода любовь свидетельствует о том, что ты смотришь на него свысока.
— В таком случае, он обижается на меня за то, что я люблю его таким, каков он на самом деле — по крайней мере, каким он был раньше. А теперь, со своим Хануссеном, он превратился в ничто, в пустое место. Ты же не хочешь сказать, что он не обманщик, правда?
— Вполне возможно, что он такой, как ты говоришь. Я хочу сказать только одно: если он чувствует, что ты любишь его именно за это, он может также почувствовать, что ты втискиваешь его в рамки своего о нем представления. Возможно, есть у него какая-то черта характера, благодаря которой он хочет стать другим, и ему бы хотелось, чтобы ты полюбил в нем эту черту.
С довольно тяжеловесной иронией, в которой Пол уловил нотки уныния, Иоахим сказал:
— Выходит, его обида на меня выражается в том, что он становится еще хуже, чем я думал? Переставая быть человеком, которого я люблю, он уничтожает в себе все человеческое, делается никем, ничем. Просто нулем в политической программе насилия.
— Ты действительно так считаешь?
— Да, и я скажу тебе, почему. Большую часть прошедшей недели, в том числе выходные, Генриха не было дома — наверно, он ездил на Балтику. Он не сказал мне, что уезжает. В конце концов я решил выяснить, что происходит, и начал рыться в его вещах, которые остались в шкафу. То, что я нашел, положило конец моим сомнениям. Я решил, что мы должны расстаться. Это была униформа нацистского штурмовика — очень нарядная парадная униформа, которую он, наверно, приберегал для особых случаев, иначе он взял бы ее с собой.
— Что же ты сделал, когда ее обнаружил?
— Что я сделал? Наверно, ты сочтешь меня круглым идиотом. Но что мне еще оставалось? Я скажу тебе, что я сделал. Я плюнул на нее — не раз и не два, а, по меньшей мере, раз сто. Я всю ее заплевал. Когда Генрих это увидит, он долго будет теряться в догадках о том, что случилось с его замечательной униформой. Плевки к тому времени уже высохнут, и он наверняка подумает, что ее испачкали своими следами улитки. Потом я позвонил ему и сказал, что нам придется расстаться.
— Он еще не видел своей униформы?
— Нет, от Хануссена он должен приехать сегодня. Вечером, если он вернется ко мне, он ее, конечно, увидит, а я уверен, что он зайдет за вещами и сразу уйдет, чтобы не пришлось со мной прощаться, ведь он до смерти боится прощаний. Он знает, что вечером я иду к маме и дома меня не будет.
Официанты убирали со столов грязную посуду и готовились к вечернему наплыву посетителей.
Внезапно Иоахимом завладела некая мысль, и он поднялся.
— Пойдем повидаемся с ними!
— С кем?
— Пойдем в «Дом прекрасный». Я опоздаю на работу, но это ерунда. Хочу, чтобы ты увидел Эриха Хануссена, а потом высказал свое мнение. К тому же ты наверняка будешь рад увидеться с Генрихом. Вы же так давно не виделись. Сразу поймешь, как он изменился. «Дом прекрасный» отсюда всего в десяти минутах ходьбы. Если ты соскучился по Англии, тебе там понравится.
Они вышли из вегетарианского ресторана и свернули на улицу с ярко освещенными магазинами, на противоположной стороне которой увидели «Дом прекрасный». Он находился в одном из самых первых в Гамбурге образцов современной архитектуры — в сером каменном здании постройки 1912 года, с красивыми контурами, которые смотрелись, как на чертежной доске. В демонстрационном зале горел яркий свет, стены были оклеены обоями под шелковистый кедр. Там были столы и стулья, розовые занавески, украшенные вышивкой диванные подушки, плетеные корзины для бумаги, деревянные детские кроватки, лампы, абажуры, блюда, вручную покрытые эмалью и расписанные английскими полевыми цветами, копилки, спичечницы, сигаретницы, маленькие бюстики Шекспира.
Первым, кого увидел Пол, был Генрих, прощавшийся с дамой, которая держала на руках напомаженного миниатюрного пуделя. Не было ни малейшего сомнения в том, что Генрих изменился, стал совсем другим человеком. Его зачесанные назад со лба волосы кудрявились уже не от ветра, дующего в Баварских Альпах (если так вообще когда-либо было). Они завивались под воздействием шампуней, лаков и фенов. Одет он был в темно-серый льняной костюм с бледно-розовой рубашкой и синим однотонным галстуком. Завидев Пола, он бесшумно пересек помещение магазина, чтобы с ним поздороваться. На миг отвернувшись и бросив надменный взгляд на Иоахима, он схватил Пола за обе руки и воскликнул по-английски с легким, довольно приятным акцентом:
— Какой чудесный сюрприз, Пол! Мы же не виделись с тех самых пор, как распрощались на станции в Боппарде — наверно, прошло уже года три, — как я рад, очень рад, что теперь мы снова встретились в Гамбурге! Прошу прощения, я должен обслужить покупателя, — он повернулся и быстро зашагал прочь.
Пол стоял, пытаясь совместить облик этого изнеженного Генриха с Иоахимовым рассказом о нацистском штурмовике, участвующем в военных учениях на Балтийском побережье, близ Альтамюнде. Но задача эта оказалась несложной. Все дело было в одежде. В данный момент Генрих был облачен в униформу «Дома прекрасного». В нацистской же униформе он стал бы попросту другим человеком. Существовали же и любезные, услужливые нацисты. Потому их так и любили старые дамы. Едва он успел об этом подумать, как появился Эрих Хануссен — больше никто это быть не мог. Он возник из-за перегородки, которая отделяла главный демонстрационный зал от внутреннего кабинета, где покупатели могли обсуждать вопросы истинно английского стиля либо с самим Хануссеном, либо с его седовласой, властной наружности компаньоншей, похожей на школьную учительницу.
Эрих Хануссен казался ниже своего роста, а роста он был среднего. Его череп со скелетом под здоровой, загорелой кожей казались наклоненными вперед — энергично, чарующе, агрессивно, зловеще. Кожа казалась хорошо отполированной, хотя и чересчур походила на поверхность красного дерева. В стратегически важных местах росли волосы — собравшиеся на голове в золотистые, серебрившиеся по краям завитки, жесткой щетиной пробивавшиеся из ноздрей, пучками торчавшие из ушей. Рот, казалось, был слегка маловат для его зубов, сверкавших белизной под губами. Глаза были васильково-синие и, как и все в нем, сияли. Он казался ходячей рекламой вызывающе чистых идеалов.
Он слишком крепко пожал обеими руками руку Пола и воскликнул:
— Я так рад, что вы зашли ко мне! Генрих мне так много о вас рассказывал. Я всегда так хотел с вами познакомиться. Пойдемте в мою маленькую «берлогу», как, полагаю, назвали бы ее ан-нглишане, посидим немного, выпьем кофе, поболтаем. Fräulein Gulp, Kaffee Bitte fur uns![31] — рявкнул он своей помощнице. Пол оглянулся и посмотрел на Иоахима, который остался стоять в зале, презрительно глядя на деревянную собачью конуру.
