Книга Скандал - Сюсаку Эндо

– Голова раскалывается. А где та тетенька…

– Не знаю. Наверно, уже ушла. Поэтому я здесь, чтобы отвезти тебя домой.

– Спасибо.

– Не спасибо, а, как там у вас говорится, – клёво!

Мицу хихикнула. Отчего Сугуро стало еще тошнее.

– Ничего не помнишь?

– Ничего.

– Тебе что-нибудь снилось?

– Может, и снилось… не помню.

Сугуро заметил, что на ее щеках и шее не осталось и следа от слюны. А ведь когда он смотрел через отверстие, благодаря увеличительной линзе он отчетливо видел этот липкий блеск.

Или все было галлюцинацией? Нет, невозможно. То, что здесь произошло, отчетливо, живо сохранялось в его памяти. В отличие от церемонии вручения премии или лекции, он уже не мог списать это на обман зрения.

– Какая-то я вся вялая…

– Тогда еще немного поспи.

Девочка послушно закрыла глаза и тотчас же ровно задышала. Здоровое дыхание юной жизни, сны которой не пронизаны кошмарами, как его бесконечные ночи. Начинающая жить и приближающийся к смерти. Прислушиваясь к ее дыханию, Сугуро никогда еще так реально не ощущал разделяющую их бездну.

Подойдя к окну, откинул штору. На оконной раме набился снег, продолжающие падать снежинки танцевали на свету.

Выждав полчаса, он растолкал Мицу и велел ей одеваться. Повернувшись спиной, он подождал, пока она надела джинсы и натянула через голову старенький свитер.

Вышли в пустынный коридор, ступили в скрипящий лифт.

– Кажется, мне действительно что-то снилось, – вдруг пробормотала Мицу. Сугуро молчал. – Мне кажется, я несколько раз видела вас во сне… Странно, почему бы это?

От конторки портье по-прежнему доносился стук пишущей машинки. Все то время, что Сугуро, обняв девочку за плечи, вел ее к выходу, одетый в черное мужчина с демонстративно равнодушным лицом не поднял глаз и не посмотрел в их сторону. Сугуро хотел было попросить его вызвать такси, но при мысли о том, что портье все знает, его намерение тотчас улетучилось.

– До Омотэ-дори рукой подать, поймаем машину там.

Он хотел дать ей свой шарф, но Мицу покачала головой:

– Спасибо, не надо, я молодая. Это вы, старички, чуть что – простужаетесь, вспомните, как вы недавно лежали пластом.

С гималайских кедров сыпался снег. Когда они, шагая медленно, чтобы не поскользнуться, вышли за ворота, внезапно его лицо ослепила яркая вспышка. Это не были фары такси.

– Господин Сугуро! – на тротуаре стоял Кобари, держа в руках фотоаппарат. – Что вы делали в этой гостинице?

– …

– Значит, все-таки вы… Так я и думал! Теперь у меня есть доказательства, и завтра об этом узнают все!

Сугуро посмотрел на него непонимающе, но тотчас опомнился и, обхватив Мицу за плечи, быстро прошел мимо.

– Втихаря занимаетесь черт знает чем! А еще называете себя христианским писателем!

Резкий крик Кобари, точно брошенный камень, ударился в затылок. Но Сугуро не обернулся, не стал объясняться и оправдываться.

– Что это за девочка с вами? Несовершеннолетняя?

Не желая, чтобы Мицу слушала брань Кобари, он торопливо поднял руку, останавливая проезжавшее такси, затолкал ее в открывшуюся дверцу, достал из бумажника несколько купюр и положил ей на колени.

– Возвращайся одна. Мне надо кое о чем побеседовать с этим человеком.

Машина тронулась, и Сугуро пошел пешком в сторону Харадзюку.

– Я напишу! Будет скандал! Так и знайте!

Странно, но выкрики Кобари не возбуждали в нем ни возмущения, ни страха. Если ему нужен скандал, пусть пишет что хочет. То, что он увидел через потайное отверстие, не было ни галлюцинацией, ни дурным сном. Мужчина, похожий на него как две капли воды, слюнявящий тело Мицу, не был кем-то другим. Не был самозванцем. Это был он, Сугуро. Одна из его половин, его другое «я». Отныне он не может скрывать это. Не может отвергать.

– И не стыдно вам? – продолжал кричать Кобари сквозь потоки падающего снега, но сейчас его голос казался паровозным свистком, слабо звучащим в туманной дали.

Падал снег. Снег касался его проплешины и старого лица и таял, касался и таял. Он шел в сторону Сэндагая. Автомобили проносились с чавкающим шипением по слякоти, обдавая светом фар. Как понять то, чему он стал свидетелем? Как привести в порядок взбунтовавшиеся чувства? В голове все еще был сумбур.

– Мерзость! – вдруг соскочило с языка. – Настоящая мерзость!

Мужчина, с гнусной, похотливой ухмылкой навалившийся, как зверь, на Мицу, был воплощением мерзости. Мужчина… Нет, хватит сваливать на другого! Это был он, Сугуро. Эта мерзость, как язва, пряталась в его, Сугуро, потрохах. На протяжении многих лет Сугуро писал романы с одной мыслью – как бы ни была велика человеческая низость, в ней можно разглядеть знак спасения. Верил – как бы ни был велик грех, в нем подспудно пульсирует энергия воскресения. Именно поэтому, пусть робко, он смел верить, что он христианин. Но отныне он должен признать эту мерзость своей. Должен отыскать в своей мерзости знак к спасению.

Но что же делать? Как обуздать мятущиеся чувства? Последние сомнения отпали: в душе таится тьма, о которой он никогда не писал в своих романах. Эта тьма обычно дремлет, но при определенных обстоятельствах вдруг пробуждается и восстает.

От этой мысли он завопил как сумасшедший. Догнавшее его сзади такси окатило светом, сбавило скорость, но поскольку он не обернулся, проехало мимо. Вокруг уличных фонарей порхали хлопья снега, как маленькие белые человечки, кружащиеся в танце. Внезапно Сугуро заметил, что впереди, метрах в пятидесяти от него, кто-то идет. Спина идущего человека казалась знакомой. Придержав шаг, он вдруг понял, что это его собственная спина, и затаил дыхание. Это был – он.

Человек шел прямо, не оборачиваясь, в сторону Сэндагая. Бесчисленные белые снежинки мельтешили вокруг него, мерцая в лучах фонарей. Казалось, от этих кристалликов исходит глубокое сияние. Сияние, которое было исполнено любви и милосердия и с материнской нежностью принимало в свои объятия человека. Его силуэт растаял.

У Сугуро закружилась голова. Он всматривался туда, где исчез человек Сияние постепенно становилось все ярче, приближаясь к нему, окружило его и обволокло. Снег, серебристо посверкивая, касался лица, гладил щеки, таял на плечах.

– Сжалься надо мной! – сорвалось с губ. – Сжалься над безумцем!

Это были строки из смутно припомнившегося стихотворение Бодлера. Может, и не Бодлера, не важно. Именно эти слова лучше всего выражали сейчас его душевное состояние. «Ты, ведающий, зачем человек родился, зачем сотворен, неужели в очах твоих человек – чудовище?»