Сестра сообщает: «Кот обвык и начал лазать по шторам. Сегодня я с матерью побывала у социального воркера. Мать заранее написала на листочке вопросы, а когда я что-то неправильно, по ее мнению, переводила на английский язык, толкала меня ногой под столом. Например, ее интересовало, можно ли прогуливать кота на балконе. Воркер не знала, что ей ответить. Мать сказала, что поводок уже куплен и теперь осталось только решить, выгуливать его на поводке или без. Она вначале попыталась без поводка, но кот чуть не свалился с пятого этажа. А вдруг упадет вместе с поводком — тогда ведь так и повиснет, зацепившись за что-то. Но воркер только пожимала плечами. Мать подталкивала меня: „Переводи, переводи, наверное, ты неправильно объяснила!“ Я повторила вопрос, но воркер вдруг прыснула, захихикала так вот в ладошку и принялась извиняться. Мать еще что-то заставляла переводить, но я отказалась. Мать опять меня толкнула ногой и громко сказала по-русски: „Похоже, ты такая же дура, как и она!“»
Не знаю, что ответить сестре. Хотя она близко живет, общаемся мы по Интернету. Она в основном сообщает новости про материнского гипер-кота и начальницу-лесбиянку, которую иначе как «женщина в роли мужчины» не называет (а по поводу двух геев-пап всегда спрашивает: «так какой из них выполняет роль мамы?»), так что после таких политесов и натужной политкорректности ничего не рассказываю ей про себя. На день рождения подарила мне набор косметики, «чтоб мужики все от тебя обалдели». Зато мать, в Америке не проработавшая ни секунды и поэтому совершенно не знающая цены деньгам, выслала мне чек на шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть долларов и шестьдесят восемь центов, разделив на троих выплату по страховке отца. Тратя налево и направо сумму, которая должна была пойти на установку плиты на могиле! Клик-клик-клик, и вот уже читаю про другого кота:
«Последняя работа Кахун — серия фотографий под названием „Кошачий Путь“. На каждой из них мы видим стареющую женщину с повязкой на глазах и поводком, ведомую кошкой. Какое удручающее производит она впечатление! Босая, в старой, криво застегнутой блузе и велосипедных, обвязанных шпагатом, штанах, уставившаяся куда-то вверх, с неопределенным выражением на лице, покорно следующая за пушистой, ушедшей на метр вперед, уверенной кошкой. На заднем плане фото виднеются ухоженные белые пирамидки, могилки, кресты. Кураторы проходящей до 25-го сентября в Париже выставки пишут, что эта серия фотографий задается вопросом о том, что такое на самом деле реальность. Кахун любила кошек, а кошка — это символ посредника, осуществляющего интуитивный контакт между видимым и невидимым, открывающего двери в другие миры».
Передо мной распахиваются двери аэропорта — я улетаю во Францию!
11
В самолете, в неглаженой спортивной рубашке с накладными карманами и оранжевой кепке-бейсболке, в туристских ботинках, я ощущаю на себе неприязненный взгляд бородача с тремя дочерьми и беззвучной, почти механичной, женой в темной, непроницаемой, неприступной как крепость, одежде (на всех — головные платки), убираю локти с подлокотников, чтобы не задеть бурчащего пуза соседа, закрываю глаза. Я вижу, как в самом начале войны мой отец, тогда еще шестилетний мальчик, выползает из рва, забитого живыми людьми, и как его туда обратно, пинками и неприятными прозвищами, толкает моя неуемная мать. Впереди Франция, круассаны, вино! На психотерапию теперь точно не хватит. В Европе меня ожидают прогулки по Аркашону и бывшие израильтяне, профессорско-геофизическая пара Милена и Игорь, приятели по интернетному «Живому Журналу», которые недавно купили домик в Бордо. Ерзаю в кресле, в кармане шуршит. Там — вырезанные из последнего номера журнала «Арт ин Америка» фотомонтажи, сделанные сюрреалистскими «сестрами». Эти искусно скомпонованные прокламации Клод Кахун, подписавшись «Безымянный Солдат», засовывала в карманы шинелей врага.
Едва осмотрев небольшой садик Милены с желтыми розами (она, застигнутая врасплох, стягивает с маленьких, крепких рук запачканные землей перчатки, обнимает меня) и с удовольствием поедая ее фирменный луковый суп, спрашиваю, что интересного можно тут посмотреть. «Устрицы!» — стучит ложкой по столу Игорь. «Только не посмотреть, а поесть, вот завтра и двинемся, Миленка специально арендовала пронырливый „Смарт“! Что-то ты какая-то скромная, ну прямо из Института благородных девиц, ни косметики, ни мини-юбки тебе, ну ничего, скоро придешь в себя посреди виноградных полей!» — Игорь смеется. «Ты хочешь в Париж? Мы тебя можем до вокзала подбросить. Там столько арабов. Есть некоторые районы, куда лучше совсем не ходить!» «Ну тут во Франции не совсем такие арабы, как были в Израиле», — вступает Милена. «Я хочу посмотреть выставку Клод Кахун», — говорю я. «А что это такая за птица?» — интересуется Игорь. «Да что-то было, кажется, в местной прессе, — отвечает Милена, — я даже начала читать про ее участие в подпольном резистансе, да потом отвлеклась. Ты мне вот совсем с садом не помогаешь! Между прочим, она тоже еврейка. Или все-таки полуеврейка? А, вот эта газета, взгляни!» Игорь, прищурившись, долго вглядывается в длинную, на целую страницу, статью, сопровождаемую черно-белыми фото. «Так она что, лесбиянка? В обнимку с бабой стоит!» Милена у него забирает газету. «Дай гостье поесть! Какая разница кто! Если Ратри (я замечаю, как Милена называет меня не именем, а „ником“ из „Живого Журнала“, хотя все ники месяц назад были раскрыты) хочет поехать на выставку, мы ее подвезем». Я благодарно смотрю на нее, но она продолжает: «Я тоже не понимаю, зачем ограничивать себя только каким-то аспектом, например, ориентацией в сексе, ведь искусство должно быть для всех. Темы должны затрагивать практически все человечество.» «Так а я что говорю! Ну вот что они выпячивают, что эта Кахунша лесбухой была, искусство — это искусство, какое нам дело, кого она приглашала в постель», — Игорь поддевает шпажкой маслину, жадно жует. «Да, опять какое-то мелкотемье, наверно», — Милена поддакивает. «Ратри, у нас тут много такого — тебя еще отвратит! В Советском Союзе все было в этом смысле как-то построже. Хотя ты же из Сан-Франциско, у вас там все качают права.»
Я уезжаю от них раньше, чем намечала — дюны и бухты больше не манят; пересолен «фирменный» луковый суп; на зубах вместо устриц какой-то песок. Напоследок, уже в день отъезда, пока хозяева спят, прохожу в коридор. Где-то за невидимой стеной — голоса вражеской армии. На пороге сидит пушистая кошка. Милена и Игорь ее называют «Массадой». Я стою и дрожу. Оборачиваюсь, чтобы удостовериться в том, что я тут одна. Мужские голоса становятся громче. Я не разбираю ни одного слова, вдруг рядом со мной возникает фигура в шинели, на рукаве — белая повязка с черным угрожающим пауком. Я опасаюсь быть схваченной, но сразу же понимаю: это тени из прошлого. На мне — юбка-парео и льняная блуза с горошек, которые, чтобы меня не узнали, я надела вместо обычной спортивной рубашки. Оглядываясь, засовываю в карман висящего в коридоре грубого шерстяного пальто с поясом, продетым сквозь шлевку, листовку: «Гитлер лучше, чем Бог? Бог умер за вас — а за Гитлера гибнет столько людей». Пальто падает и, путаясь в его полах, оглушенная этим звуком — как будто грохочет целый взвод гулких солдатских сапог — устремляюсь на выход, выскакиваю из неосвещенного, со спертым воздухом, коридора, передо мной бежит кошка с взъерошенной шерстью, с уверенно поднятым вверх пушистым хвостом.
