— Знаю, — быстро вставил Глеб, чтобы мадам не замялась ненароком на деликатной теме, — отец… и все такое.
— Да. Я единственный раз видела Аню озадаченной: когда ее… гм… они с твоим отцом расстались, в этот период. Ну для любой женщины это не подарок, но тут, понимаешь, ведь сестра родная вроде как вовремя подоспела, так для нее выглядело. И жили-то тогда на виду у всех, ничего не скроешь, и, на беду, Мария Ксенофонтовна тоже была в курсе. Для нее все было однозначно: уводить женихов подло, и все тут. Тем более что она лелеяла надежду, что Аннушка выйдет замуж, остепенится, и вроде только-только у нее все наладилось — и сразу полетело в тартарары. Как было втолковать бабуле, что не всякий мужик, что кадрит ее дочь, собирается вести ее под венец. И отец твой ни о чем таком не заикался… Я подозреваю, что Аня подогревала бабулино неудовольствие, сама того не осознавая. Плач по ночам и так далее. Но что можно было придумать глупее, как пилить Ленку за то, что перешла дорогу родной сестре?! Аня показательно рыдала, а сама ведь уже успела забеременеть от Фили. Бред!
Глеб предпочел промолчать. В конце концов, с какой стати ему придерживаться исторической достоверности, до которой ему и дела не было. У каждого свой мальчик для битья, и пусть себе с ним воюют… Однако он злился на свою наивность, с которой полагал, что сложит полную картинку из недосказанных кусочков. Не тут-то было — каждый норовил нарисовать свою, и ведь это можно было предвидеть, и дело не в бреднях мадам Петуховой, а в том, что ему уже никогда ничего не понять в старой сказке про Аню-царевну и всех ее богатырей…
— Папаша запал ей в душу. Дальше, — неожиданно для себя потребовал Глеб.
— А что дальше… Я свечку не держала. Я помню только, что он оказывал на нее какое-то нервно-паралитическое действие. Она при нем заикалась, недоговаривала фразы, становилась грустной и неловкой, смеялась невпопад. А впрочем, это могли быть ее обычные игры, она хорошо входила в роль, даже слишком. И вот что удивительно — все было при ней, и мордашка, и стать, и голос, и всегда в центре внимания, мужики за ней вроде бегали, а счастливой ее было не назвать. Как принцеску, у которой всего завались, а она хнычет по наливному яблочку на золотом блюдечке, да так хнычет, что готова подохнуть от тоски.
— Мам, не говори банальностей, — вставила Лара, подмигивая Глебу и сигналя, что, мол, хватит, на сегодня все, сворачивай тему, а то мамуля что-то раздухарилась. — Давай лучше торт достанем.
— Так доставай, — не повела бровью мадам и, невозмутимо накатив себе в очередной раз полный фужер, продолжала. Говоря, она преображалась, расцветала, и ее подвижное круглое лицо уже не напоминало Глебу толстую и дураковатую физиономию солнца из старинной детской книжки-раскраски, в которой стихии сказочно одушевлялись и вели меж собой плохо рифмованные диалоги.
Все, что говорила Петухова-старшая, казалось скопищем рваных кусков когда-то зазубренного текста, всплывающих в памяти. Бывают имена, вещи или сюжеты, о которых по непонятным причинам знаешь с рождения, которые причудливым образом обусловливают происходящее с тобой теперь и всегда. Но чуть только попытаешься восстановить по крупинкам стертое целое, в сознании зажигается сигнал опасности и замерцавшая было картинка рассыпается, как будто чья-то коварная рука извне сместила калейдоскоп. Откуда-то Глеб все это знал: мать, старательная и молчаливая, в тени яркой сестры, острая мордашка, не дотянувшая до Аниного изящества линий. Аня, засыпающая в траве, на чердаке, в сомнительной компании, но хранящая в себе, как в хрупком сосуде, подающий большие надежды голос, свои дремучие негритянские песни или шотландские баллады или… такую правильную родинку на скуле. Аня, мечтающая о сцене и в широком порыве вытаскивающая младшую замухрышку к своим друзьям, где та будет отмалчиваться и от смущения даже трезветь. А потом обделенная данными сестренка посмеет завести шашни с Аниным любовником, причем по свежим следам. А после случится ребеночек, и появится Филипп, и весь многочлен со всеми переменными приравняется к внезапной автокатастрофе…
А мадам стояла на своем и копала под Филиппа и, несмотря на то, что «свечек не держала», уверяла, что Карина его дочь, а не признавал он ее, ибо вел свою игру.
— Анюта пустилась тогда во все тяжкие. Казалось бы, ну мало ли от кого, дело такое. Вот Филя под шумок и не признался. Хотя знал, конечно, наверняка, да и Анька не была тетерей, она бы так не промахнулась. Но никто ни на чем не настаивал, ему это было удобно… И потом, посуди сам: одно дело — женишься запоздало на матери своего ребенка, и совсем другой коленкор, когда берешь за себя мать-одиночку с чужим произведением на руках. А Филя старался произвести впечатление на семью, не забывай. И произвел. Он тот еще проныра, наш тихий вкрадчивый Филиппок, — и мадам улыбнулась масляной улыбкой, в которой кокетство граничило с бодрым хулиганством, и принялась за беспорядочные вопросы о родне, которые, впрочем, быстро иссякли. Мадам редко умела интересоваться долго кем-либо, кроме себя.
— Да уж, — улыбнулась Лара, выйдя проводить Глеба на лестничный сквозняк, вся в чем-то легком, коротком и зеленом. — В каждой избушке свои погремушки… — И Глеба уже в тридесятый раз толкнуло подозрение, мол, вот, опять женщина не для меня, ибо межсемейный этикет, домой не приведешь, там мать, которая, возможно, состроит поощрительный вид, но тогда Глеба, как и в четырнадцать лет, замутит от Лары и от такого одобрения ее персоны. Жить на даче Петуховых? Но ведь тогда Лара будет задавать вопросы и одновременно стараться изобразить покорность, а сие вещи несовместные. И тут еще временное охлаждение матушки к мадам, которое непременно в острый момент выйдет боком. Да и что там охлаждение, когда и было всего лишь недоверчивое приятельство, у обеих, похоже, слишком длинные шипы, и близко им друг к другу не подойти. А быть может, он снова утыкается в свое кромешное неведение, и для него все персонажи тех времен — темные лошадки, что могут соперничать с черными кошками, которых нет в темной комнате. И чем сильнее Глеб удалялся от петуховского дома, тем отчетливее становился распад — в прошлой заброшенной реальности — славной компании мам и пап; мозаичный узор рассыпался, но складываться в новый явно не желал. Но странное дело — Глеб уже уяснил, что теперь, как ни отбрехивайся запоздало от затеи, он уже прочно увяз здесь, среди этих «князьев», что прямо из грязи, он сам — одна плоть и кровь с ними, и в ком-то он непременно услышит нужную ноту, хоть это и походило на поиски клада в собственном огороде.
А Ларочка стояла вне этого моментального потока нервных догадок и озарений, мерзнувшая в резиновых тапочках на зимнем растрескавшемся бетоне, и по-прежнему улыбалась, легкая, красивая и чужая.
7
…Невозмутимой оставалась только бабушка, последняя из могикан. Она умудрялась примирить в своей голове всех, каждого пожурить и, не отходя от кассы, отпустить грехи, если чадо вело себя сносно и не плевалось жеваной бумагой. Элечке, надежде семьи, прощалось меньше всех, но с нее все как с гуся вода. Первый Элин друг, которого она привела знакомиться с домочадцами, наблевал в коридоре, и это был единственный сестренкин конфуз на Глебовой памяти. Ибо более никто из кавалеров представлен не был. В юности Элька пропитывалась тягой к суициду из-за каждой мелочи и обстоятельно разъясняла бабушке, почему лучше отравиться, чем повеситься или утонуть. Бабушка сначала теряла дар речи, но постепенно вовлекалась в мрачноватый выбор и искренне отвергала отраву как мучительный и опрометчивый вариант. «Почитай-ка лучше «Госпожу Бовари», как она загибалась!» — «Ну так ведь она мышьяка налопалась, — презрительно парировала начитанная Элька. — Можно ведь было мозгами пошевелить и выбрать кое-что получше… И вообще я не понимаю, чего ей не нравилось. Она просто с жиру бесилась…»
