Я старательно не замечал действительности, разгуливая по саду, и на всяческие цветочки и окружающую природу меня тянуло лишь пописать, а не отразить ее письменно. Почему вид кустика или заходящего солнца в литературе должен олицетворять мое настроение? Настроение у меня самое подходящее, чтобы кого-нибудь трахнуть… Бабахнуть, бубухнуть – считается, что подобные слова шокируют читателя больше, чем слово «обладать». Но это смотря как обладать и как трахнуть. Все зависит от техники исполнения, и разные слова тут ни при чем… Я открывал античную литературу, чтобы увидеть разницу в словах и получить известие из Рима…
«После убийства матери, наполовину безумный, он строит планы извести весь сенат ядом на пирах, столицу поджечь, а на улицы выпустить диких зверей, чтобы труднее было спастись…»[20]
Рыжий Агенобарб тешился своим положением – казнил без меры и без разбора, пиры затягивал от полудня до полуночи, в звериной шкуре выскакивал из клетки и набрасывался на привязанных к столбам голых мужчин и женщин. По известной причине в Байях я не мог совершить ничего подобного, но мысленно был с Агенобарбом и мысленно делал все то же самое, но молва хулила только меня, потому что не было никому известно – какая рыжая сволочь пользуется моим именем. И вероятно, моему народу было поистине все равно – кто выступает под прозвищем Нерон Цезарь, поскольку сама роль украшала никудышного актера. Мне только оставалось сожалеть, что не могу исполнить ее более талантливо. Наставника моего Сенеку рыжий Агенобарб просто заставил покончить жизнь самоубийством, а он бы у меня задохнулся от собственных книжек, гадкий и лицемерный старик. Я бы приказал ему сожрать все «Нравственные письма к Луцилию», потому что волк на самом деле призывал овечек быть кроткими и приходить к нему на обед, не сопротивляясь. Как только овца собиралась дать волку в челюсть, тут же Сенека потрясал своими книжечками и блекотал: «Нельзя-ая-ая-ая!» В этом и заключалась наша с ним общественная мораль: когда шлепаешь овцу по щеке, а она обязана подставить тебе вторую щеку. Сопротивляться – «нельзя-ая-ая-ая!». Волки строят храмы и прививают овцам моральные принципы. Обыкновенная овца и сама по себе знает – чего можно, а чего нельзя, но только волки сотворяют из добродетелей культ, чтобы пользоваться этим культом как зубами.
Рыжий Агенобарб планомерно уничтожал всех близких мне ранее людей, которые могли бы распознать подмену. Афранию Бурру он пообещал дать лекарство от горла, но послал ему яд. Беременную Поппею Сабину бил ногами в живот, покуда она не скончалась. Вольноотпущенника Палланта удушил каким-то образом, чтобы тот не мозолил ему глаза и не задерживал при себе деньги по завещанию. Он приказывал умереть всем неугодным и многознающим – без промедления, для надежности посылая «врачей» к самым нерешительным, чтобы «врачи», видя заминку, вскрывали «пациентам» вены. «Пока живу, пускай земля огнем горит!» – воскликнул рыжий Агенобарб на каком-то сборище, и я подумал, что пора уносить ноги. Сматываться в Прагу.
Около одиннадцати часов вечера я выпил последний бокал красного вина, помните – «цвета сосков Агриппины», сложил античные книги в рюкзачок и спустился на первый этаж. Там, в углу, на примете у меня стояла канистра с керосином. И дальше что я сделал – стал разбрызгивать керосин по разным комнатам и обстановке. Я решил сжечь домик в Байях, как рыжий Агенобарб подпалил незадолго до этого Вечный город. Меня нисколько не тревожило, что погибнет во пламени мое наследство и память об Агриппине, погибнет сам домик, которым Агриппина так дорожила. Я окропил керосином кровати, плеснул на туалетный столик, плеснул на свою детскую фотографию в рамочке, что подчеркиваю особо и ради дополнительного впечатления о моей персоне. Все мне здесь обрыдло, как в темнице – в людях со временем накапливается столько мусора, столько правил, привычек и воспоминаний… Я чиркнул спичкой и вышел из домика в сад…
Вначале огонь метался за окнами, как будто Агриппина и Ацеррония бегали по дому с карманными фонариками в руках. Тени двух женщин плясали на стеклах, переплетаясь между собою, а потом стекла начали лопаться. Я стоял неподалеку от дома, «наслаждаясь великолепным пламенем», и нашептывал поэму «Крушение Трои». Когда пламя фыркнуло из-под крыши и рассыпалось с треском, как фейерверк, к домику с разных сторон стали сбегаться перепуганные германки. Они тормошили меня, спрашивали – как это могло случиться, бегали вокруг в растерянности и вскрикивали: «Воды-воды!» «Огня-огня!» – передразнивал я германок, но про себя, и поглядывал на германские полуприкрытые прелести. Некоторые из них были крупноваты, но все равно – я бы с удовольствием позабавился, катаясь с германками на пожарище. И чтобы пламя касалось языками наших одежд, и чтобы длинные волосы германок пылали, и чтобы глаза блестели, и чтобы нас поливали вином, и чтобы все хохотали. Я даже громко застонал от возбуждения, но германки опять поняли меня превратно и принялись с удвоенной силой утешать и гладить, а я стиснул зубы, чтобы сдержаться и не схватить какую-нибудь за задницу. В общем, когда прибыла пожарная команда, тушить уж было нечего. Обугленные стены торчали посреди сада, как недоразумение, крыша обвалилась, и ворошить пепелище – только пачкаться. «Дом застрахован?» И я ответил: «Денег мне не надо», – потому что: «Дом сгорел от моей неосторожности». Все равно бы факт поджога установили, а для чего мне неприятности со страховой кампанией. Как видите, я соображал – что к чему…
Тут же я собрался ехать в Прагу, как стоял, но германки, естественно, меня не отпускали. Отрядили за мною пригляд в виде толстой и одинокой германки и проводили до ее хижины. «Тетка Лепида» – так я окрестил эту сорокалетнюю женщину, разбухшую от хорошей жизни. Она принялась накрывать на стол, я сидел с рюкзачком за плечами, разглядывая пред собой пространство и время, и тогда тетка Лепида помогла мне освободиться от верхней одежды. «Кофе или чай?» Я с отвращением поморщился, достал из рюкзачка бутылку красного вина и предложил тетке Лепиде выпить за упокой души моего домика. Она покряхтела ради приличия, потому что в ее буржуазной сущности не принято было распивать спиртные напитки с юношами в первом часу ночи, но выпила весь бокал до последней капли, поскольку за упокой чего-нибудь материального требуется пить до дна. И тут же моментально раздобревшая тетка Лепида пошарила в холодильнике и вытащила оттуда еще одну бутылку вина, но только другой марки. Ночь обещала быть приятной. Тетка Лепида стала подкладывать мне на тарелку еды и задавать дурацкие вопросы – как я собираюсь жить дальше… «Прокормимся ремеслишком», – отвечал я тетке Лепиде, как некогда отвечал рыжий Агенобарб, имея в виду свои дрянные актерские способности. Но подлинным мастером перевоплощения, конечно же, был я, Нерон. Поэтому после второго бокала я стал осторожно поигрывать со своим воображением, представляя солидную тетку Лепиду в качестве знаменитого обжоры, который за один присест съедает целого кабана и выпивает больше кадки вина. Мне даже хотелось бы кинуть на растерзание тетке Лепиде живых людей, чтобы она сожрала их сырыми.
Неожиданно тетка Лепида, глядя на меня, зарыдала: ей тоже показалось, что несчастнее меня нет на земле человека. Тогда я вспомнил, что видел уже эти слезы умиления, когда Лепида лежала в постели, страдая от запора. Тетка ласково погладила рыжий пушок на моей щеке и сказала: «Увидеть бы мне эту бороду остриженной, а там и помереть можно». Я тут же ответил, что остригу бороду хоть сейчас, и велел своим «врачам» дать тетке Лепиде слабительного сверх всякой меры. Она еще не скончалась, как я заграбастал ее наследство, скрыв теткино завещание, чтобы ничего не упустить из своих рук. Теперь было бы можно повторить это развлечение или придумать что-нибудь другое…
