Книга Семья Машбер - Дер Нистер

Сначала он так принимал мелких русских чиновников, потом — все более и более крупных, пока об этом не стало известно в высоких сферах. Кончилось тем, что он ту же шутку проделал с одним высокопоставленным военным, который, проходя с воинской частью мимо графского замка, решил нанести ему визит. Глубоко возмутившись, офицер на свою ответственность, а возможно, что и не на свою, а получив на то разрешение свыше, выпорол старого, знатного и родовитого польского графа Козерогу…

Граф не выдержал унижения и после порки уже не поднялся с постели. Никого не пускал к себе, кроме камердинера. Да и ему в лицо не глядел. Почти все время лежал лицом к стене и наконец отдал Богу душу.

Единственный сын его и наследник, молодой граф Козерога с юношеских лет жил за границей, якобы штудировал науки в Льеже и Лозанне. Достаточно было взглянуть на него, чтобы увидеть, чему он там научился, каков вообще был этот отпрыск и что из него получится в самом скором времени. Ему еще и тридцати лет не исполнилось, а лицо его уже было испитое, исхудалое, без единой кровинки. Утром, когда домашний парикмахер приходил брить и прихорашивать его, он неожиданно засыпал, ронял голову, так что бритва иной раз впивалась в кожу.

Он был уже почти опустошен — духовно и физически. Незачем было быть знатоком в медицине, чтобы понять, что вскоре ноги и вовсе перестанут служить ему. Язык заплетался, память и без того путаная, того и гляди — погаснет, сказать, что он потерял ум, нельзя, так как никогда его не имел. И в недалеком будущем можно было ожидать, что существо это с остекленевшими глазами и беспрестанно вытекающей из уголка рта слюной будет приковано к постели или в лучшем случае его будут возить в инвалидной коляске на резиновом ходу. Как это с ним вскоре и случилось.

Но пока что он еще ходил, кое-какие запасы жизненной энергии в нем еще тлели. К тому же он был единственным наследником старого графа, обладателем сотен деревень, имений, пивоварен, винокуренных заводов, лесов и угодий. Он не знал, что делать с этими несметными богатствами, точно так же, как не знал, что делать с самим собой, со своей наполовину прожитой никчемной жизнью и со всем тем, что уже пресытило и приелось ему.

Наверное, не стоит перечислять и называть по именам других участников званого вечера. В конце концов, все они мало чем отличались от графа Козероги.

В самом деле, чем отличался от него граф Гедройц — отпрыск старого польского воеводы, известного со времен Хмельницкого? Рассказывали, что он выменял свой винный погреб на арабскую породистую кобылу — стройную, тонконогую, горячую и сильную и в беге, и на ходу. Когда кобыла заболела, он со всего края созвал коновалов, а когда они не помогли, бросился к знахарям, а когда и эти оказались бессильны, он обратился к ксендзам и чуть не на коленях упросил их отслужить молебен об исцелении лошади.

А чем отличается от графа Гедройца князь Деннике, этот полунемец-полуполяк? Он занимался выведением особой породы беловолосых свиней с розовыми пятачками размером с трехкопеечную монету. Специально приставленные к свиньям люди их так откармливали, что те от жира не могли стоять на ногах. Хрупкие суставы не могли держать такую тяжесть. Эти свиньи жрали лежа, с закрытыми глазками. Для князя не было лучшего удовольствия, как часами стоять около них, любоваться их жиром и радоваться их здоровью, а когда они болели, князь вместе с ветеринаром и свинарями ночевал в свинарнике. Князь ставил себе целью довести своих свиней до максимального веса и жирности, но свиньи, не выдержав обилия кормов, подыхали — увы! — до побития рекорда.

Итак, компания составилась удачная, как на подбор. Исключением был некий Лисицын-Свентиславский. Этот человек с двойной фамилией был не то русский, не то поляк. Не пан и не помещик, он не владел фольварками и имениями, а служил в городе сначала мелким акцизным чиновником, потом каким-то образом выслужился и, получив повышение, был переведен с высоким окладом в городскую управу одного из русских городов. Затем, неизвестно почему, был снова назначен сюда, в этот край, и теперь служил в N-ской городской управе.

Скорее всего, это было сделано высокими властями не без умысла. В этом панском крае, в особенности после восстания, нужен был такой человек, как Лисицын-Свентиславский, который со всеми польскими помещиками был отлично знаком и часто общался с ними. Весьма возможно, что ему были даны секретные полномочия. Полулжец-полухитрец, полускоморох-полуфат, он был из тех, что умеют легко втереться в доверие к любому человеку. Вдобавок он обладал качествами, которые особенно ценятся у панов, — был хорошим собутыльником. С теми, кто пьет с ним сегодня, он высмеивает тех, с кем пил вчера. Острое словечко, свежий анекдот всегда у него наготове. Все скандальные любовные истории он знает со всеми подробностями. Двойная фамилия и неопределенная национальная принадлежность хорошо служили ему: и у представителей городской администрации, и у польских панов он одинаково считался своим.

Главное занятие его было — втираться во все компании и общества, всюду навострять ухо, иметь свой глаз. Среди помещиков, среди панов, среди чиновников. А что представлял собою он сам, каков его собственный мир, его нутро, его суть — этого не раскусить. Хочешь — считай его полонизированным русским, хочешь — русифицированным поляком. Главное — он был готов продать и тех и других за глоток вина или еще за что-нибудь.

Он часто исчезал из города и несколько дней проводил в округе, то у одного, то у другого из своих давних собутыльников. Он неизменно оказывался там, где затевалось веселье по случаю приезда гостя или нескольких гостей. А когда собиралась большая компания, как, например, теперь на ярмарке, то и подавно не могло обойтись без Лисицына-Свентиславского. И вот он на этом торжестве…

Еще только началось, еще не все приглашенные успели прийти, а граф Козерога уже выглядел пьяным. Может быть, он до того хватил где-нибудь рюмочку. Каждый раз, когда Носен-Нота обслуживал собравшихся господ, показывался на пороге и приносил что-то или должен был унести, молодой граф дрожащим пальцем подзывал его к себе и, словно обращаясь не к человеку, а к дрессированному животному, гундосил:

— А ну, Натан, заспевай ми тон пьосенке… Як се называ… — Он никак не мог вспомнить название песенки. Имел он в виду песню, которую помещики, будучи в хорошем настроении, требовали от евреев спеть. Это была известная субботняя песня «Майофис».

Носен-Нота всеми способами выкручивался. Сначала он притворялся, будто не знает, какую песенку граф хочет послушать, потом обещал спеть «после»…

Уже с самого начала на вечере присутствовал пристав Гарлецкий. У пристава мощный трехскладчатый затылок и выпяченный, похожий на барабан, живот. Он постоянно потел и вытирал большим платком пот с красного лица и затылка. Неизвестно, прислало ли его сюда вышестоящее начальство, как оно всегда это делает, желая иметь хоть какой-нибудь свой глаз на важных сборищах; или, быть может, Гарлецкий явился на свой страх и риск, в надежде на стакан водки, который ему вынесут в коридор (в зал, к панам, он, разумеется, не осмеливался войти, да и нет на то полномочий). Иной раз его угостит хозяин Носен-Нота, когда он будет стоять за дверью, в другой раз, если Гарлецкий отважится приоткрыть дверь, его заметит кто-нибудь из господ и поднесет. Возможно также, что Гарлецкого пригласил Лисицын-Свентиславский — может быть, просто на всякий случай.