Дальше — больше. Оказывается, что и среди постмодернистов свои деления есть. Вот, например, гласные и согласные. Гласные себя «Ваше Величество» величают и всю свою жизнь в деталях и по минутам в акт искусства превращают («это семечки от арбуза, который мы с Машей съели в постели в Дубултах ю сентября 1989 года, в 3:15»). Но вообще гласных мало. Больше согласных. Они разные. Одни только из шума состоят, другие — из голоса и шума. Есть просто шипящие, эти сильны кукиши в карманах показывать, воду мутить и рыбку ловить. Положение твердых и мягких тебе известно — всё зависит от того, кто за ними. О звонких и глухих даже не говорю, это самые несчастные — одни оглохли, а другие осипли. Про палатальных и сонорных ничего не известно — о них докладов не было.
Но вот несогласные модернисты. Образец их души был выставлен в фойе конференции: прямо на паркете насыпан гравий, лежат шпалы и рельсы, а на них — колченогий стол с пустыми водочными бутылками, объедками и грязным стаканом в радужных разводах. На заднем плане — ржавая вывеска «Слава КПСС!», колючая проволока, накинутый на неё красный рваный флаг в прорехах и пятнах и здоровая куча дерьма под ним. На удивленные расспросы седых завитых чистеньких старушек служитель охотно объяснял: «Это они там, в России так живут! Это они всё оттуда, в спецвагоне привезли! Это символ их жизни!» — на что старушки вздыхали: «Боже, как грязно, как ужасно! — и, конфузясь, указывали на кучу под флагом: — А это тоже… настоящее… оттуда?..» — «Нет, — смеялся служитель, — это по заказу сделано, из пластмассы».
И цель искусства достигнута: старушки начинают рассуждать, бросит ли выпивший Ельцин атомную бомбу, служитель, украдкой подкрепившись пивом, спешит к следующим посетителям объяснять про «их жизнь». И несогласный модерняга может радоваться. Он далеко не ходит, берет всё, что под рукой, он близок к жизни, как дерьмо к унитазу: всё есть предмет искусства, смотря как воду спускать.
Вот один из самых известных немецких модернистов, Йозеф Бойс, часто работал с жирами. Он топил их, подкрашивал, а они уже сами отливались в формы, как Бог пошлет. Потом он их замораживал особым способом. И вдруг, говорят, один из таких объектов, стоящий в мюнхенской галерее, начал попахивать, как старец Зосима. И теперь дилемма: оставить так — объект сгниет (а с ним и 380 ооо марок), сделать копию — будет уже не оригинал, и цена ему 30 марок. А самые догадливые ученые предполагают, что Бойс сделал это специально и сознательно: мол, понюхайте, бюргеры, как живая жизнь пахнет, как деньги на ваших глазах опять в дерьмо превращаются!
II
Вслед за антикваром мы вошли в большую гостиную, из центра которой поднималась лестница на второй этаж.
Знакомясь, хозяин внимательно посматривал на нас выпуклыми небесными глазами, подавая маленькую ладонь:
— Франциск. Франц. Можно на «ты». — Халат на нем был вышит золотом: аисты в гнездах, фигуры в плоских шляпах собирают рис. — Устали с дороги? Пообедаете с нами? Мы только что сели.
В большой кухне со стеклянными стенами без занавесей и штор сидели пожилой господин в бабочке и очень крупная блондинка с яркосветлыми волосами и пространно-удивленными глазами, какие бывают у глубоководных рыб. На тарелках лежало по куску тостерного хлеба. На улице, прямо в двух шагах от стола, разворачивалась черная машина, и казалось, что ее вздернутый багажник сейчас протаранит стол.
— Моя жена, Ирен. Мой отец.
— Ван Беек, — сказал господин, а Ирен, подняв со стула свое большое тело, грудным голосом спросила что-то по-голландски. Франц перевел:
— С чем вы хотите тостер?.. Ветчина, сыр или грибной соус?
Говорил он по-немецки, подчирикивая и вставляя голландские слова, похожие на щебетанье. Ханси уже садился, когда Ирен спросила, а муж перевел:
— Вам молока холодного или горячего?
Даже для умеренного Запада обед был слишком аскетичен: один тостерный хлебец с двумя грибками.
Г-н ван Беек-старший, аккуратно откусывая кусочки, каждый раз утирал салфеткой бородку бланже.
— Сколько километров вы сегодня проехали? — спросил он явно из вежливости.
— Около боо, — ответил Ханси. Любитель поесть, он косился на свой тостер, а на меня посматривал с видом: «Ну, что я тебе говорил?..»
— А вы откуда? — Г-н Ван Беек-старший обратился ко мне.
— Я из Грузии. Работаю в Германии по контракту.
— О! — Он утерся как-то обидчиво. — Сталин. Шеварднадзе. Знаем. У вас всё еще война?
— Нет. Затихло.
Все молча похрустели тостерами.
— Что вы привезли? — спросил Франц.
— Я не смотрел. Это в коробках, в багажнике, но знаю, что вещи хорошие, — ответил Ханси, приосанившись. — Хозяйка хочет за всё три тысячи.
— Я знаю, говорил с ней по телефону.
Похрустыванье постепенно прекратилось. Пошли подробные расспросы насчет чая и кофе: зеленый, черный или цветочный, из каких ягодок, с молоком или со сливками, сколько таблеточек сахарина или безо всего, кофе эспрессо или простой арабский, а может быть — турецкий? Г-н ван Беек-старший рассказал о своем знакомом, которого ограбили марокканцы:
— Житья от них не стало. В Роттердаме редко теперь белого человека на улице встретишь. А как в Германии, тоже плохо?
— У нас — катастрофа, — ответил Ханси, — мою машину пытались три раза угнать, и все негры. Последнего я даже видел. Житья от них нет.
— Не только негры, всякие… — заметил Франц, осторожно придвигая к себе сахарницу. — Мне пришлось закрыть гешефт из-за пришельцев. Работаю теперь только дома.
Когда молоко, чай и кофе из крошечных чашечек были выпиты, а ящики принесены, все расселись в гостиной. Франц и Ханси начали распаковывать вещи. Появились старинные медные настольные часы, литое блюдо, столовое серебро, завернутое в тряпку, и несколько небольших икон.
— Награбленное, — сказал г-н ван Беек-старший. — Я бы не советовал это покупать, сынок. На этих вещах кровь. Оставь, не надо!
— Никакой крови, — вступился Ханси. — Это ей привезли из дома.
— В этом-то и дело. На Балканах война. А где война — там мародерство. Мы-то это хорошо знаем, 50 лет своих вещей вернуть не можем, — сказал тот, значительно посмотрев на Ханси, который отвел глаза.
— За все — 500 марок, — вдруг строго произнес Франц.
— Так мало?.. Хотя бы тысячу!
— Нет. Вещи мне не нужны. Покупаю просто так, ради интереса.
— А 700 не будет? — выпалил Ханси.
— Нет. Сейчас морозные времена, никто ничего не покупает.
— Ну тогда боо, — не унимался старичок.
— Нет, 500 — последняя цена, — покачал головой Франц. — И приглашаю вас в ресторан.
— Идет! — тут же согласился Ханси, а на мой недоуменный взгляд шепнул: — Она велела отдать, за сколько дадут.
— Видно, и правда награбленное…
