* * *
Я увидел ее снова, очевидно, в последний раз. Заехал в свой старый дом, чтобы собрать перед отъездом вещи. Осенний день хмурился, как закопченное стекло: сплошное небо, облака, простор, все в рыжевато-коричневых и темно-желтых тонах. Пока я укладывал пожитки, появился Квирк в своей куртке и бледно-серой блузе и встал в дверях спальни, опираясь о косяк и нервно дергая большим пальцем. Он попыхтел, несколько раз откашлялся, и после такой прелюдии задал вопрос о Касс.
— Она попала в сложную ситуацию, — сказал я, — и утонула.
Он важно нахмурился, кивнул. Кажется, хотел сказать что-то еще, но передумал. Я повернулся, выжидающе и даже с некоторой надеждой глядя на него. При общении с Квирком у меня часто, — как, например, сейчас, — возникало ощущение, что он вот-вот выдаст некие важные сведения, указания, нужную информацию, известную кому угодно, только не мне. Вот он стоит, нахмурившись, немного выкатив глаза, не в силах полностью скрыть свое удовлетворение сложившейся ситуацией, и, кажется, взвешивает, стоит ли открыть, наконец, свой банальный, но исключительно важный секрет. Потом, словно опомнившись, мысленно встряхивается, и вновь становится самим собой, обычным Квирком, а вовсе не торжественно-серьезным носителем важной информации.
— Когда умерла ваша жена? — спросил я.
Он моргнул.
— Хозяйка?
Я укладывал книги в картонную коробку.
— Да. Я видел здесь привидение, и подумал, что это она.
Он медленно качал головой, еще немного, и я бы услышал, как она со скрипом поворачивается на скрытых внутри шестеренках.
— Моя хозяйка вовсе не умерла, кто вам сказал такое? Она сбежала с одним приезжим.
— Приезжим?..
— Торговым агентом. Обувь продавал. — он мрачно, зло рассмеялся. — Вот шлюха.
Он помог мне отнести чемоданы и коробки с книгами вниз. Я сообщил, что собираюсь подарить дом его девочке.
— Не вам, понимаете? Лили.
Он застыл на нижней ступеньке с тяжелыми чемоданами в руках, чуть подавшись вперед, склонив голову набок, не отрывая глаз от пола.
— Только одно условие. Она не должна продавать его. Я хочу, чтобы она здесь жила.
В голове его словно щелкнул переключатель, и он все-таки решил поверить, что я говорю серьезно. Глаза его горели в предвкушении близкого счастья; полагаю, мысленно он уже рисовал себе не только оформление документов, но и то, как он, пусть и не напрямую, наложит руки на мою недвижимость. Он поставил чемоданы, словно все его проблемы заключались в них, и выпрямился, не в силах стереть с лица широкую ухмылку.
Да, я отдам ей дом. Надеюсь, она станет жить здесь, надеюсь, разрешит мне навещать ее, моя юная хозяйка, la jeune chatelaine. Голова у меня бурлит дикими идеями, сумасшедшими проектами. Мы можем отремонтировать дом вместе, она и я. Как это называется на языке торговцев недвижимостью? — капитальная реконструкция. Господи, мы ведь можем даже снова поселить у себя жильцов! Я попрошу ее оставить мне мою маленькую комнатку. Напишу что-нибудь о городе, историю, топографическое исследование, выучу наконец настоящие названия улиц. Да, да, столько планов, времени предостаточно, и Боже мой, как медленно оно тянется. Как только ко мне вернется способность водить машину, мы изъездим всю страну в поисках этого цирка, заставим Добряка снова поплясать для нас, на сей раз пусть попробует загипнотизировать меня, а заодно управиться со всеми моими призраками. Или я могу повезти ее в ту итальянскую деревню, прилепившуюся к каменистому склону холма, нависшего над лазурным морем, а там мы снова поднимемся по вымощенным булыжником улочках, я схвачу Де Сику за горло и пригрожу, что сверну шею, если не скажет все, что знает. Пустые тщеславные мысли, тщеславные фантазии.
Я зашел на кухню, выглянул в окно и увидел Касс. Она стояла на пригорке за пятачком, где когда-то был огород, рядом с молодой березкой. На ней было свободное зеленое платье, оставлявшее открытыми руки и стройные икры. Я заметил, как идеально соотносятся серебристо-белая кора дерева и ее мерцающая кожа. Рядом угадывался силуэт ребенка, хотя то, что я обозначил этим словом, в действительности представляет собой даже не образ, скорее слабые очертания, полусформированные призрачные контуры. Кажется, она заметила мой силуэт в окне, повернулась и пошла к дому. Облаченная в зеленую тунику и сандалии, словно пришла сюда из Аркадии повидаться со мной. Когда шла по заросшей тропинке, легкая ткань обвивала фигуру, и я в который раз подумал, как похожа она на деву с картин Ботичелли, вплоть до мальчишеской угловатости. Касс вошла в комнату, нахмурилась и пристально оглядела помещение, как будто ожидала здесь увидеть кого-то другого. Одна рука высоко поднята, пальца напряжены, словно она готовится поймать что-то брошенное или просто летящее в ее сторону. В ней чувствовалась предельная наполненность, экзальтация. Глаза сияют переливчато-зеленым светом. Ее теплое дыхание коснулось моей щеки, клянусь вам, я почувствовал его. Воспоминание, воплотившееся в явь! Какой реальной казалась инкарнация, высланная вперед, дабы приветствовать меня, пока другая, березовая богиня, дожидалась снаружи, укладывая стрелы, распуская свой золотой лук. Касс! Округлые очертания лба, темно-золотистый ореол волос, изящный нос, весь в россыпи веснушек, эти серо-зеленые глаза, — мои глаза, мраморно-бледная гибкая шея. Сердце сжалось от мучительной боли, я назвал ее по имени, протянул неверную руку, и, кажется, она остановилась, задрожала, словно в самом деле услышала мой голос, но тут же исчезла, оставив в ознаменование своего ухода лишь яркую гамму красок, которые сразу поблекли и растворились бесследно. Снаружи, в саду, застыл золотой статуей ошеломленный день. Die Sonne, sie scheinet allgemein…[5]Я снова обернулся к комнате, и здесь была Лили; припав на одну ногу, она жадно разглядывала окно, надеясь высмотреть то, что увидел я, а может, безразличная к моим привидениям и ко мне, просто озирала необъятный мир, открытый для нее. Касс исчезла, исчезла бесследно. Мертвые не могут долго выносить живых. Лили что-то говорила. Я ее не слышал.
Живи, цветок, родным хранимый небом.[6]У цветка есть бутон. В жизни бывает плохое. Моя Марина, моя Миранда, о, моя Пердита.
