«Эти немцы были врагами, но они оставались людьми и тоже хотели жить в счастье. Почему же мы убиваем друг друга? Неужели целый народ должен страдать из-за одного Гитлера?» — думал Григорий. Паров и Федор шли молча. Но неожиданно Федор спросил:
— Гриш, а ты помнишь свой первый бой?
— Конечно. Мы высоту брали.
— Ну и как?
— Взяли. «Катюши» помогли.
— «Катюши»? Ни разу не видел.
— А что ты, вообще, на фронте видел?
— Ничего. Вот первый раз сегодня был. Добежал до окопа, спрыгнул, а там одни трупы. Пока опомнился, все и кончилось.
— Молодец, если в первом бою сам добежал.
— Нет. Ротный Ваня пинка дал и наорал. Я его испугался. Он сказал, что расстреляет как труса и дезертира.
— Не боись. Все через это проходят. Мне тоже в первом бою старшина в ухо засветил.
— Любит тебя старшина. Часто оплеухами награждает, — произнес Паров.
— Он воевать умеет и знает, когда и как поступить. От самого Сталинграда сюда пришел. Таких, как он, очень мало, но они есть и помогают выжить.
— Я вот не боялся умереть и просто бежал, — ответил учитель.
— Бежал, — возмутился Гриша. — Я слышал, что о тебе старшина сказал. Так, в землю для вида стрелял. Так только предатели поступают.
— Послушайте, молодой человек! Я не позволю так меня оскорблять. Я пришел Родину защищать — и я не предатель.
— Да! — со злостью произнес Григорий. — А ты понимаешь, что значит твой автомат. Если бы ты стрелял во врага и твоя пуля убила бы хоть одного фрица, этот немец не смог бы убить наших — не успел бы, потому что ты бы его убил. А он, наверно, стрелял из окопа и убивал тех, кто с тобой табачком делился.
— А я-то причем? — дрожащим голосом спросил Паров. Он немного опешил от такого грубого и резкого обвинения.
— Как причем? Ты что, не понял? Если бы каждый в землю стрелял, нас бы всех, как зайцев, в поле положили, но кто-то стрелял во врага и не давал ему убить тебя. И этот кто-то, к примеру, погиб. А ты мог сохранить ему жизнь, если бы выстрелил не в землю, а во врага.
— Гринь, дай я ему морду набью, умнику этому, — возмутившись, попросил Федор. Он бы сделал это, и Григорий увидел, как горят ненавистью его глаза. Но Гриша поступил иначе.
— Ты первый раз в бой пошел? — спросил он Парова.
— Да, — ответил ссутулившийся мужчина.
— Ну, если первый бой, то не считается. Первый бой всем прощается, это закон войны, его нарушать нельзя. Понял? — спросил он у Федора.
Тот промолчал.
— В первом бою главное выжить, не подставиться по глупости под шальную пулю, а то, что убивать не смог, — ничего, научишься. Я не знаю, что там говорит твоя вера, но если рядом будут убивать друга, что ты сделаешь? — спросил он Парова.
— Не знаю, — ответил учитель.
— Если не знаешь, уйди в дальний окоп и застрелись. А если хочешь остаться среди солдат, должен намотать на свой ус: нужно убивать немцев, чтобы они не убили тебя — прикрывать каждого кто рядом с тобой, так как они прикрывают тебя. Понял?
— Да, — буркнув в нос, ответил Паров.
— И запомни: на войне свои законы. Родина тебя одела, накормила, чтобы ты стрелял. Сейчас знаешь, сколько народу в тылу голодает? И если ты ничего не сделал в ее защиту, грош тебе цена. И даже на том свете тебя как воина не примут, а вот они, те, что там, на поле остались, заслужили рай, если он действительно существует.
— Да, сволочь он! Я тоже в первый раз, но я точно одного толстого уложил — видел сам. А он, скотина, начал слова говорить: немцы люди, они тоже жить хотят, один Гитлер во всем виноват. А в Белоруссии Гитлер не видел и не знал, как они над людьми издевались. Сгонят всех — и детей и стариков — в сарай и сожгут его, а сами в этот же вечер гуляют, музыку слушают. Если бы такие скоты, как ты, все были, хрен бы мы их прогнали. Я хоть и пацаном был, но на всю жизнь запомнил, что это за люди. И офицеры, и солдаты, все — сволочи, гады. Они же нас за людей не считают, мы для них коровы, овцы, но не люди. Они могут идти за цветами в луг и по пути так это от нечего делать застрелить тетку, у которой пятеро детей голодных, и им плевать, что с ними будет. Они цветочки нарвут и пистолетиком побалуются. Так кого ты пожалел? Фашистов? — выкрикнул Федор и, сняв рацию, подбежал и ударил Парова ногой в живот. Мужчина упал на колени, согнулся и Федор хотел добавить, но Григорий поймал его за руку и оттолкнул в сторону. Мальчишка вскочил и со злостью кинулся на Гришу, но интернатовское воспитание гораздо сильнее деревенского. Григорий один раз, хлестко врезал ему в челюсть и произнес:
— Остынь! Хочешь воевать и немца бить?
— Да, — вытирая кровь и сопли, ответил Федор.
— Тогда держи себя. С немцами дерись, а своих не трогай. Первый бой самый трудный — он не считается, а во втором, я тебе обещаю как разведчик, лично пристрелю его, если он опять вздумает на дурачка проскочить.
Федор встал и произнес:
— Ты, Гриша, извини, что я на тебя попер. Хотел ему.
— Я тоже ошалел сегодня и тоже в челюсть получил, но это было во время боя. И то мне старшина замечание сделал: «Нельзя в зверя превращаться — убил, иди дальше, помогай другим». Понял?
— Да, — ответил радист Федор.
— А ты, понял? — спросил Гриша Парова.
— Понял. Вы меня, ребята, извините. Да, здесь война и гибнут люди. Здесь совсем другие заповеди жизни: или ты — или тебя. Все, я обещаю, что заплачу этим людям за смерть близких, у меня ведь тоже вся семья погибла. Считал, что Богу это было угодно, но, послушав тебя, за какие-то полчаса, понял, что Бог здесь ни при чем. Во всем фашисты виноваты. А сегодняшний прокол во время атаки я отвоюю. Знаю, мне самое опасное задание не доверят, но если вдруг так случиться, ты Григорий подскажи. Я умру, согласен, и если моя смерть сохранит хоть одну жизнь, я сделаю это без сомнения.
— Ну, вот. Это уже слова бойца Красной армии, а то мямлишь тут. А ты что? С тобой как? — спросил он Федора.
Мальчишка, только что готовый порвать мужика сидел на снегу, и, спрятав за локтем лицо, распустив длинные, до самого снега слюни, ревел.
— А вдруг меня убьют, и я не успею за мамку отомстить? — заикаясь, произнес он.
— Встать, солдат! Ты забыл, что я старший радист в батальоне! Выполнять приказ!
Федор поднялся, взял рацию и, вытирая слезы, пошел вперед. Григорий отвернулся, чтобы Паров не заметил, как у него сама по себе навернулась слеза. Слова мальчишки зацепили за душу, и он не смог сдержатся.
— Жалко! Всех жалко, и я тоже — гад! Увидел вчера мирных немцев, и пожалел фашистов. Какие они люди? Были бы нормальными, вышли бы из окопов и сдались. Спросили бы, если сами не знают, за что мы убиваем друг друга. Я бы им ответил, что их всех обманули: высшая раса, непобедимая армия! Идите домой, но прежде посмотрите, что вы наделали! Но нет, они надеются, как мы в сорок первом, отбросить нашу армию и начать свое наступление. На что они надеются? У них же нет Урала, Сибири, Дальнего Востока. Вон уже пацаны воюют, а все верят в свою победу. А может, так и надо. Настоящий солдат до конца должен верить в победу. Это настоящие солдаты, а они кто? Обезумевшие люди! Пытаются спасти себя. Наверняка ведь понимают, что война проиграна. На что надеются, непонятно? Боятся! Гитлера, Сталина, русских, всего мира — что их, как собак, перевешают. А может быть, так и надо? Это ж не первая война с немцами? Сколько раз мы их били, неужели до сих пор не поняли, что не победить им нас? Лучший выход — просто всех их уничтожить, но тогда мы сами станем фашистами, а это невозможно.
