— Но я смогу отомстить?
— Да. Если я добьюсь своего.
— А что он сделает, ваш хай? Если вы победите?
— Не знаю, — ответила Амат. — То, что сочтет правильным. Может, взыщет плату с Дома Вилсинов. Или спалит дотла. Или вышлет Вилсина-тя прочь из города.
— Или казнит его?
— Или казнит. Еще он может натравить Бессемянного на Дом Вилсинов, на Совет Гальтов или на весь Гальт сразу. Не знаю. Не мне решать. Все, что я могу — это просить у хая справедливого суда и надеяться на его мудрость в дальнейшем.
Мадж отвернулась к окну. Ее бледные пальцы перебирали узор решетки, поглаживали ее изгибы, словно касаясь любимого лица. Амат сглотнула ком в горле. Где-то дважды прокричала птица, потом смолкла и запела снова.
— Мне пора, — сказала Амат.
Мадж не обернулась. Амат встала — кресло охнуло и заскрипело — и взяла трость.
— Когда я попрошу, ты придешь?
Молчание тянулось вечно. Амат хотелось его нарушить, убеждать и даже умолять, но опыт ведения переговоров подсказывал: жди. Молчание требует ответа красноречивее любых слов. Когда Мадж заговорила, ее голос был тверд.
— Я приду.
Сарайкет таял. Широкое жерло бухты сжималось, причалы, где десятеро могли пройти плечом к плечу, казались не толще палочек на воде.
Ота стоял на корме корабля. Его подбрасывало качкой, в лицо летели соленые, пахнущие морем брызги, но все его внимание поглотил исчезающий позади город. Сейчас можно было охватить его весь одним взглядом: хайский дворец в сизой дымке на вершине северного склона; высокие белые коробки складов, крытые тяжелой серой и красной черепицей; мирное, благообразное утреннее лицо веселого квартала; прибрежных рыбаков, сидящих на сваях в полосе прибоя.
Корабль увлекало на восток — мимо речного устья, огромного и илистого, мимо тростниковых полей. И вот, после полуладони хода с ветром в широких парусах, судно обогнуло мыс, и Сарайкет пропал из вида. Ота оперся подбородком на смолистый брус борта.
Все остались там — Лиат и Маати, Кират и Тууй, Эпани, которого все за глаза называли сверчком. Улицы, где он таскал тюки хлопка и бочонки с краской, чайные, где пел и выпивал, садик, где впервые поцеловал Лиат, а она — его, о чем он прежде мог только мечтать. Огнедержец, который за медяки разрешал им с друзьями жарить голубей в своей печи. Ота вспомнил, как впервые приехал туда, каким незнакомым и пугающим все казалось. Будто целая жизнь пролетела с тех пор.
А впереди лежало далекое прошлое. Он никогда не бывал в селении дая-кво, ни разу не видел знаменитых библиотек, не слышал песен, которых нигде больше не пели. Там он мог стать тем, кем не стал. Кем, быть может, хотел его видеть отец. Кем он мог однажды вернуться в Мати и увидеть, какие из его воспоминаний были правдивы. Если бы он знал, когда бросал школу, что потеряет…
— Вот ведь гадость, — произнес чей-то голос.
Ота вскинул голову. Рядом стоял незнакомец в темно-зеленых одеждах. Борода с проседью скрывала моложавое, свежее лицо, ясные черные глаза смотрели чуть насмешливо, но вполне дружелюбно.
— О чем вы?
— О первых трех-четырех днях на борту, — отозвался бородач. — Пока желудок привыкает к качке. У меня есть на этот случай дегтярные пилюли, но они никогда не помогают. Хотя тебя это вроде не касается?
— Не очень, — согласился Ота, по обыкновению улыбаясь.
— Везет! Меня зовут Орай Ваухетер, — назвался незнакомец. — Посыльный Дома Сиянти, в настоящий момент направлен из Чабури-Тана в Мати. Поездочка та еще, дольше некуда. А после — представь — меня еще хотят приткнуть в караван на север, чтобы успеть до первых снегов. А ты? По-моему, мы раньше не встречались. А я думал, всех знаю…
— Итани Нойгу, — представился Ота, по привычке солгав. — Еду в Ялакет повидать сестру.
— А сам из Сарайкета?
Ота ответил позой подтверждения.
— Слышал, нелегкие времена у вас настают. Может, самое время убраться.
— Да нет, я еще вернусь. Просто на малыша посмотрю, и назад — отрабатывать кабалу.
— А как же девчонка?
— Какая девчонка?
— Та, о которой ты думал, пока я не подошел.
Ота засмеялся и принял вопросительную позу.
— А как вы узнали, что я о ней думал?
Орай перегнулся через перила и посмотрел вниз. Несмотря на улыбчивый вид, цвет лица у него отдавал зеленью.
— Когда человек впервые выбирает дорогу вместо девушки, в нем поселяется особая грусть. Время лечит ее, но не до конца.
— Очень поэтично, — проговорил Ота и сменил тему. — Значит, едете в Мати?
— Да. В зимние города. Даже смешно. Сейчас жду-не дождусь, когда попаду туда: сплошная твердь, тебя не болтает, как пробку в корыте. А когда буду там, пожалею, что сошел с корабля. Там хоть моча не замерзает на лету! Ты бывал на севере?
— Нет, — ответил Ота. — Я почти всю жизнь прожил в Сарайкете. А каково там?
— Холодно, — произнес новый знакомый. — Адски. Хотя красиво по-своему — на суровый лад. Шахты — вот чем они живут. Рудники да кузницы. А еще каменоломни, благодаря которым строятся их города. Боги, города, подобного Мати, во всем свете не сыщешь. Одни башни… о них-то ты слышал?
— Как-то мельком, — отозвался Ота.
— Я раз бывал на самом верху. Той, что покрупнее. Она была как гора. Глядишь с нее — и на сотни миль вокруг все как на ладони. Посмотришь вниз… Честное слово, туда птицы не долетают. Кажется, еще кирпич-другой — и можно облака потрогать.
За бортом плескалась вода, над головами кричали чайки, но Ота их не слышал. На миг он перенесся на вершину башни. Слева разгорался рассвет, розовый, золотой и бледно-лазоревый, как яйцо малиновки. Справа все по-прежнему покрывала мгла. А перед ним высились заснеженные горы — обнаженные кости земли среди темного камня. Что-то витало в воздухе — аромат мускуса, что-то женское. Трудно было сказать, что это — сон наяву, воспоминание о детстве или то и другое, — но Оту долго не отпускала какая-то щемящая грусть.
— Наверное, это очень красиво, — сказал он.
— А я вот бросился вниз со всех ног! — Рассказчик поежился, несмотря на жару. — На такой высоте даже камни качаются.
— Хорошо бы там когда-нибудь побывать.
— Тебе понравится. Ты похож на северянина.
— Мне говорили, — сказал Ота и улыбнулся, несмотря на печаль. — Не знаю, понравится ли. Я немало лет провел на юге. Наверное, уже прижился.
— Да, нелегко это, — произнес его попутчик, принимая позу согласия. — Видно, поэтому я без конца путешествую, хотя и не приспособлен для этого. Когда я в одном краю, непременно вспоминаю другой. Попадаю в Удун — начинаю думать о похлебке из черного краба, что подают в Чабури-Тане. В Сарайкете на ум приходят утанийские дожди. Взять бы все это разом — лучшее, что есть в каждом городе — и поместить в одно место, вот был бы рай! Но нельзя, и потому мое дело пропащее. Когда-нибудь я стану слишком стар для таких поездок, и придется осесть где-нибудь. И тогда, боюсь, мысль о том, что я больше не увижу других городов, меня доконает.
