— С удовольствием от нее избавлюсь, — легко согласился Джонатан. — Что мы с ней сделаем? Подарим народу? От миссис и мистера Дрейтон по случаю свадьбы.
Конечно, статьи в газетах, и всякое такое.
— Д-да, — с сомнением протянула Бетти. — Но мне почему-то не хочется, чтобы она доставалась народу. По-моему, нехорошо отдавать ему то, что нам самим не нравится.
— Тебе не нравится, — поправил Джонатан. — Что до меня, то я считаю, что это — один из лучших образцов моего Раннего Среднего периода. Тебе придется научиться думать в терминах биографии твоего мужа, дорогая.
Но если мы не хотим держать ее у себя и дарить народу, что же с ней делать? Саймону отдать?
Бетти испуганно взглянула на него, но видя его озабоченность, несмело улыбнулась. Джонатан продолжал рассуждать:
— Собственно, почему бы и нет? Он — единственный, кому она на самом деле нравится. Твоей матушке не понравилась, тебе тоже, и мне, и Ричарду. Вот что мы сделаем. Мы отвезем ее в Холборн и оставим там для него. Бетти, ты ведь не собираешься возвращаться сегодня на Хайгейт?
— Если хочешь, то не вернусь, — легко согласилась Бетти. — Только у меня при себе ничего нет, и я не представляю, как смогу устроиться в гостинице, даже если мы найдем комнату. А потом… мне же не трудно вернуться.
— Зато мне ужасно трудно отпускать тебя, — серьезно сказал Джонатан. — Вообще-то я думаю, что Саймон все так не оставит. Меня, правда, это не очень заботит. После всего, что случилось, мне кажется, у него нет ни малейшего шанса. Понятно же, что он — в руке всемогущего Господа. И все-таки сделай одолжение, побудь сегодня у меня на глазах. Я говорил тебе, у меня в Годалминге тетушка живет. Есть эта моя мастерская. А еще есть квартира Ричарда. О! Это — мысль. Для женщины там удобней, чем в мастерской. Думаю, он не станет возражать.
— Это будет очень любезно со стороны Лестер, — сказала Бетти.
Она не знала, где сейчас Лестер и что она делает, но в том возвышенно-героическом почитании, которое на небесах испокон века является чуть ли не основной формой общения святых, она была твердо убеждена, что Лестер занята каким-то хорошим и важным делом. Конечно, лучше бы Лестер сама пригласила ее к себе домой, но раз она занята…
— Кстати, Джон, — неожиданно сказала она, — я как раз собиралась попросить тебя пригласить как-нибудь Ричарда пообедать с нами.
— Я и сам об этом думал, — кивнул Джонатан. — Обязательно пригласим. Я, к сожалению, плохо помню его жену, но она казалась мне хорошей женщиной — еще до того, что ты мне рассказала.
— Ой, она — чудо! — воскликнула Бетти. — Она…она как свет на твоей картине — и почти совсем как ты.
Джонатан посмотрел на Город, изображенный на полотне.
— Перед тем как начать новую, серьезную работу, мне хотелось бы рассчитаться с долгами, — сказал он. — Раз уж мы дарим Саймону его портрет и раз ты так высоко ставишь Лестер — не подарить ли нам эту картину Ричарду? Или ты хочешь оставить ее дома?
— Чудесная мысль, — одобрила Бетти. — А можно?
Мне всегда хотелось подарить что-нибудь Лестер, только нечего было, а если ты отдашь им эту картину, будет просто замечательно. Если они возьмут.
— Ничего себе «если»! — фыркнул Джонатан. — Милая моя, да ты хоть понимаешь, что на сегодня это моя лучшая работа? Ты что же, полагаешь, что любой приличный небожитель не будет рад такому замечательному подарку?
Смеялась не только Бетти, даже воздух вокруг нее искрился от смеха. Успокоившись, она проговорила с нарочитой застенчивостью:
— Она может не слишком хорошо разбираться в картинах. Даже в твоих.
— Если честно, я и сам временами сомневаюсь, так ли уж это хорошо, — признался Джонатан, но Бетти тут же запротестовала:
— А я ни капельки не сомневаюсь. Ну, то есть я пока еще плохо разбираюсь, но потом обязательно научусь.
— Ты совершенно права, — перебил ее Джонатан. — Ладно. Мы спросим у Ричарда. Вот пригласим обедать, и прямо спросим: нравится или нет, а потом спросим, можно ли у него переночевать. А по пути завезем вторую картину Саймону. Пошли звонить.
Попрощавшись с друзьями, Ричард вернулся домой и, едва добравшись до постели, тут же заснул. Проснулся он далеко за полдень таким отдохнувшим, словно наконец отоспался за всю прошлую жизнь. Нынешнее состояние свежести напомнило ему детство. Не то чтобы ему хотелось опять стать маленьким, но сейчас он, пожалуй, был счастлив не меньше, чем иногда в детстве. Радуга счастья соединила тогдашнее и теперешнее, радуга, о которой ему не хотелось забывать, внутри которой он хотел бы жить всегда. Если он редко вспоминал о ней, если часто жил так, будто ее и не было — ну что ж, в этом его вина. В общем-то он жил вполне нормальной жизнью, но почему же тогда временами возникало ощущение, что жизнь проходит мимо? Он много знал, но должен был знать больше, или… знать что-то другое. Вот только как его узнаешь, это другое?
Во всяком случае, встал он весьма довольным собой.
Расхаживая по комнате, он неточно процитировал: «И я бы мог почти сказать, что тело мое мыслит» и тут же мысль метнулась к другому телу, которое так много значило для него. Сами собой вспомнились другие строки:
Истина знает, что речь неотрывна от мысли, Знает Любовь, что тело нельзя оторвать от души.
Никогда раньше ему не удавалось так точно выразить свое отношение к Лестер. Почему-то именно сейчас он вспомнил эти старые строки, хотя теперь-то, кажется, знал, что душа прекрасно обходится без тела. Сон вызвал из глубин его подсознания древний магический закон: дух и тело действительно нерасторжимы. В молодости он любил порассуждать об антропоморфизме, но только теперь понял, что антропоморфизм — всего лишь один из диалектов божественной правды. Тело, которое он помнил, тело, которое еще недавно ходило по улицам Лондона, лежало рядом с ним, теперь отчетливо проявило свою небесную, божественную природу. Тело? Разве можно сказать «просто тело», или «просто душа»? Это — Лестер.
Ему вспомнился дом в Холборне. Сейчас, выспавшись, он думал о нем, как о кошмаре. Да нет, в кошмарных снах такое не привидится, оно возможно лишь наяву, а вот из реальной жизни, бывает, просачивается в радость сна. Он глубоко вздохнул. Саймон понятия не имеет ни о какой радуге, он вообще — просто недоразумение, маленькое, незначительное. Ричард вспомнил, как через окно пыталось пролезть нечто неопределенное, и они еще общались между собой. Бр-р-р! Отвратительно. Впрочем, все это так далеко теперь, и совсем не угнетает. Во всяком случае, намного меньше, чем воспоминание о себе самом в Беркширском лесу. Как он носился тогда со своим «я». Как гнусно он был добр к своей жене. Да, у Лестер тоже были недостатки, но она никогда не позволяла себе ничего подобного, никогда не была с ним бесстрастно рассудочной. А он… Недавно обретенный покой того и гляди улетучится без следа.
Глядя на собственное отражение в зеркале, он готов был запустить в него расческой, настолько непотребная, фарисейская «любовь» исковеркала его черты. Ее любовь никогда бы себе такого не позволила. Резкая, пылкая, самолюбивая — это пожалуйста, но всегда обращенная на другого, и никогда — на себя. Ради иллюзии наслаждения она бы и пальцем не пошевелила. Когда она служила ему — как часто это бывало! — она делала это не из доброты или бескорыстия; просто она хотела того же, что и он, и потому готова была служить. Мало доброты, терпения или терпимости, этого и у него хватало в избытке; у нее была любовь. Ему еще предстоит найти это — другой способ жить. С самого детства, с тех пор как он был шустрым мальчуганом, он рос не туда, осваивал не правильный способ жить. Но как перейти к другому?
