Человек, которого звали не Виктор Туркасси, был по национальности грузин, имел борцовский торс, густые черные брови, казавшиеся еще гуще и чернее из-за огромной лысины, по обе стороны которой две длинные пряди волос были тщательно зачесаны за уши. Большой нос над короткими усами и глаза цвета спинки майского жука. Ему часто говорили, что он похож на Кагановича, зятя Сталина[47].
Он вышел из гостиницы, сел в «фольксваген» и поехал в Пунаауиа, где оставил машину в километре от фарэ художника.
Он обошел дом и осторожно приблизился к двери. В его подготовке был один пробел, более чем существенный для такого рода миссии, — он не знал, как выглядит человек, которого надо убить. Он решил войти, как бы намереваясь купить картину, убедиться, что перед ним именно тот, кто нужно, и тогда уже действовать. Если там окажется кто-то из посторонних, то, учитывая срочность задания и то обстоятельство, что он не может себе позволить оставлять свидетелей, церемониться он не станет. Лагуна рядом, в тридцати метрах, и скоро стемнеет.
Дверь была не заперта, он услышал в доме какой-то шорох. У него не было причин прятаться: он уверенно вошел и закрыл за собой дверь. Он очутился в мастерской, почти совсем пустой, только в углу стояло несколько картин. В глубине висела занавеска из бамбука и ракушек. Он подошел к ней и хотел отодвинуть.
Когда он увидел торчавший оттуда ствол револьвера, у него не сработал профессиональный рефлекс. Точнее, сработал рефлекс пятнадцатилетней давности, когда от него требовалось не размышлять, а действовать. К нему словно вернулась молодость и с ней все ошибки и опрометчивость начинающего. Он отпрыгнул в сторону, выхватил оружие и выстрелил — одновременно с человеком за занавеской.
Тот, кто не был Виктором Туркасси, получил пулю в правый бок. В ту же секунду он услышал крик и стук упавшего за занавеской тела. Он отодвинул ее.
На полу, раскорячившись, прислонившись спиной к стене, сидел китаец, толстый, лоснящийся, в дорогой одежде, обхватив обеими руками живот, словно ребенка. Он плакал, и человек, который был не Виктором Туркасси, понял, что перед ним дилетант. А заодно понял, что у него самого задеты печень и почка и его грузинских сил, считающихся самыми крепкими в мире, хватит в лучшем случае на четверть часа. А минут через двадцать-двадцать пять он умрет.
Китаец продолжал плакать. Рядом с ним на полу валялись револьвер, электробритва и зубная щетка. Комнату окутывали сумерки, снаружи раздавались мирные звуки вечного лета.
Грузин все еще стоял. Но не за счет своей богатырской силы, а исключительно за счет воли. Он поймал себя на том, что думает о жене и сыне, оставшихся в Москве, и тут же сказал себе, что при его профессии лучше было не иметь ни жены, ни сына. «Звезда-звезда». Надо срочно, любой ценой избавиться от своего тела, прежде чем умереть. Он шагнул к двери, решив добраться до лагуны, но едва не потерял сознание и рухнул в плетеное кресло рядом с китайцем. Потом увидел бритву и зубную щетку и поддел их ногой.
— Что там в них? — спросил он по-английски.
Чонг Фат посмотрел на него с нежным упреком. Нежность относилась к самому себе, упрек к противнику.
— Американец? — выдохнул он. — Но тогда… почему? Я работаю… на американцев… я тоже… за свободный мир… За что вы меня убили? Кто… кто вы?
— ЦРУ.
— Почему меня не предупредили? Агент ЦРУ здесь — это…
Человек, который не был Виктором Туркасси, сам удивился своей непроизвольной реакции: за несколько минут до смерти он жадно следил за губами китайца, стремясь узнать имя агента ЦРУ на Таити. Но Чонг Фата начало рвать.
— Господи, — прошептал он наконец, — мне плохо… Я умираю… Почему вы меня убили?
Я работаю на вас. на ЦРУ. Почему…
— Вы первым выстрелили…
— Я думал, вас послали китайцы, — пролепетал он. — Они преследовали меня… Я увидел револьвер… Испугался…
Человек, который уже почти не был Николаем Васильевичем Орджоникидзе, сидел в кресле очень прямо, откинув голову назад и теряя кровь. Он видел перед собой толстого китайца, двадцать толстых китайцев, и все они описывали в воздухе плавные круги. Но, слава богу, он хоть не видел больше лиц жены и сына. Лучше уж так, чтобы перед смертью понапрасну не отвлекаться.
Он указал на электробритву.
— Микрофильм?
— Нет! Там ничего нет! — простонал Чонг Фат. — Нас обманули… Я все осмотрел… Ничего! Вещи… из магазина… «Вестингхаус»… О боже милосердный!
Полковник Николай Васильевич Орджоникидзе стиснул подлокотники кресла и закрыл глаза.
— Зря! — крикнул Чонг Фат. — Все зря! Вы убили меня зря, ни за что ни про что!
Нет. Не зря. Виноградники и кавказские девушки его юности встали у него перед глазами. Ради них. Он услышал шаги и открыл глаза. Бамбуковая занавеска шевельнулась, и над ним склонилась какая-то белая фигура. Он сделал усилие, чтобы умереть, пока еще не поздно. Ему случалось видеть, как люди с последним вздохом выдают всех.
Борясь с остатками жизни в себе, он резко встал в надежде, что это последнее резкое движение его прикончит.
Человек, которого звали не Тамил, смотрел на едва державшегося на ногах незнакомца с лицом турка и фигурой борца. Он обхватил его за плечи, заставил снова сесть, быстро произвел осмотр. Пуля в печени.
Затем он наклонился к умирающему будде, который стонал на полу, держась за живот.
— Вы болван, Чонг Фат. Я же велел вам сидеть тихо.
«Лучшая кантонская кухня» на глазах уходила в небытие. Китаец устремил на Тамила глаза, расширившиеся от боли и страха до такой степени, что перестали быть раскосыми. За окнами Океан с яростным грохотом кидался на риф.
— Китайцы… заставили меня… работать на них, — пролепетал он. — Родственники… одиннадцать человек… заложники в Кантоне… Но я работал… на американцев… по убеждению… чтобы искупить… Против… красных китайцев…
— А на нас? — спросил Тамил. — Из патриотизма?
На лице китайца появилась умильно-мечтательная улыбка.
— Я… француз… я был поваром… Тихоокеанский батальон… Бир-Хакеим[48]… «Сражающаяся Франция»[49]… де Голль… патриот… крест «За боевые заслуги»…
Человек из SDECE[50]почувствовал спазм в горле: единственный в мире китаец, говоривший с неподражаемым акцентом корсиканских жандармов, вот-вот должен был присоединиться на небесах к своим предкам-галлам.
