Шеф недовольно скривился.
— Ты не только несешь в себе тьму. Ты даже говорить стал, как темный.
— С каких это пор цитаты из школьного учебника теологии стали признаком темных?
— С тех самых, как они стали произноситься вне контекста… Ты просто скажи, что такое зло, по-твоему, по человечески. Скажи безо всяких цитат, так, как ты это понимаешь.
Я промолчал. Но не потому, что нечего было сказать, а потому, что не до того было. В голове все еще звучали слова шефа: «Ты даже говорить стал, как темный».
Как меня задели тогда слова Еременко! Как разозлила его способность крутить словами Священного Писания, выстраивая их так, что, казалось, они несут совершенно иной — богопротивный смысл. И вот теперь меня обвинили в том же самом.
И возможно, по справедливости.
«Ты даже говорить стал, как темный…»
— Молчишь? Хорошо. Тогда скажу я. Зло, простое человеческое зло, которое, как ты сказал, является отражением зла нижнего мира, — это на самом деле всего лишь отражение наших собственных поступков. То, что называет злом один человек, не обязательно является таковым для другого. Все зависит от того, с какой стороны смотреть. И твоя сторона мне не нравится. Ты, как стоящий во тьме, можешь не считать злом многое из того, что считаю таковым я.
— В том числе и уничтожение мира? — спросил я, изо всех сил стараясь сохранить спокойное выражение лица.
— Да.
— Вы считаете, что именно таковы в данный момент цели тьмы?
— Да.
— В таком случае вы, Дмитрий Анатольевич, извините, дурак. Церковь, кажется, совершенно недвусмысленно сказала, что ожидаемые проблемы связаны со светом. И мессия ожидается тоже светлый. Тьма же, наоборот, пытается сохранить существующее равновесие. Не допустить нового Дня Гнева. Аваддон сказал…
Я прикусил язык. Но было уже поздно.
— Ты говорил с демоном? — На лице шефа промелькнуло выражение, которое я назвал бы брезгливым отвращением… не относись оно ко мне. — Да еще и поверил его словам… Нет, Суханов, это ты дурак, а не я.
Действительно дурак. И зачем я только упомянул этого проклятущего демона?
— Шеф, — с трудом прошептал я, с трудом шевеля деревянными губами, — давайте обойдемся без высокой теологии и философии. Я… — Сказать это было трудно. Очень трудно. Но я все-таки сказал: — Я пришел к вам, как к командиру, как к учителю… как к другу. Я прошу совета… Что мне делать, шеф?
— Как командир и учитель совет я тебе уже дал, — сухо ответил Дмитрий Анатольевич. — А как друг… Уходи, Суханов. Уходи из моего дома. И из города тоже уходи. Иди куда-нибудь на юг. К таджикам или киргизам. Там, говорят, церковь слаба. Там тебя не достанут.
— Шеф…
— Я тебе больше не шеф. Уходи, Суханов. Быстрее. Все, что я могу тебе подарить как бывший друг, — это одну минуту. После чего я звоню по трем девяткам. Уходи.
Минута… Я сидел, будучи не в силах поверить. Минута.
Стальные глаза моего бывшего командира смотрели холодно и беспристрастно. В них не было набившего уже оскомину льда. Но взгляд их был тверд и решителен. По-человечески тверд и решителен, безо всякой помощи высших сил.
Игра в гляделки. Последний раунд. Глаза в глаза. Холод против холода. Решительность против решительности.
Воля против воли.
Я выиграл.
Но только потому, что мое время истекло. Минута прошла.
Шеф медленно поднялся с дивана. И, не говоря ни слова, потянулся к телефону. Снял трубку. И на мгновение задумался, прежде чем тройным стаккато пробарабанить по цифре девять.
Три девятки. Девятьсот девяносто девять. Цифра, перевернув которую, можно получить сатанинские шестьсот шестьдесят шесть. Меня всегда интересовало, почему инквизиторы выбрали для себя столь двусмысленный телефонный номер.
Три девятки…
Свет и тьма. Что мне делать?
Рифленая рукоять пистолета холодным металлом ткнулась в ладонь. И я шагнул вперед.
— Дежурный инквизитор слушает. Говорите.
Уверен, этого он от меня не ожидал. Даже сейчас, когда, по его мнению, я стал подлинным воплощением тьмы, не ожидал. Только не от меня. И только не этого…
Коротко, практически без замаха, я ударил шефа ребром ладони по шее. А когда он, захрипев, согнулся, добавил рукоятью пистолета в висок. Подхватил внезапно обмякшее тело. Прислушался, машинально нащупывая пульс.
Шеф дышал. Тяжело, хрипло, надрывно, но дышал. По виску, пятная коротко подстриженные волосы, медленно расплывалось темное пятно. Пульс наличествовал, ровный, хотя и редкий… Хорошо. Убивать его я не хотел. Дмитрий Анатольевич Темников был все-таки моим учителем.
И до недавнего времени — другом.
Расколотая телефонная трубка, не издавая ни звука, лежала на полу.
Кое-как уложив шефа на диван, я поспешно натянул куртку. Не свою — в мою был завернут меч — шефа. Погасив ночник, выглянул в окно. Пока вроде бы все было спокойно.
На часах — половина третьего. Времени еще полно. Я даже не знаю, куда его еще потратить. Бродить ночью по городским улицам — глупо. Спрятаться, вернуться обратно в ставшие мне временным пристанищем трущобы — тоже не самое лучшее решение.
Я взглянул на бессильно откинувшего голову шефа. В тусклом свете выбравшейся наконец из-за туч луны и по мере сил помогавших ей уличных фонарей запекшаяся на его виске кровь казалась черной. Грудь размеренно поднималась, и я слышал тихий свист его дыхания.
— Вы не правы шеф, — негромко сказал я. — Все-таки вы не правы. Будь я и в самом деле темным, то не стал бы рисковать. Я бы вас убил. А потом, лежа на диване, спокойно дождался рассвета, попивая ваш же чаёк… Я не с тьмой.
«Но и не со светом, — безмолвно возразил шеф, — потому что, будь ты со светом, ты бы не влип в эту дурную ситуацию».
И я не нашел, чем ему возразить.
Шеф был прав.
Тогда кто же я? Почему я?
Зачем я?
На ощупь отомкнув многочисленные запоры, я беззвучной тенью выскользнул из квартиры. И вздрогнул, услышав раскатистый щелчок запирающегося замка. Вообще-то дверь можно было не запирать, а просто прикрыть, но сейчас не то время, чтобы спать с открытыми дверями… Да и когда оно было, «то» время?
Разве что только в саду эдемском. Но тогда человечество просто не успело еще изобрести замки.
* * *
Ночь всегда сменяется утром, а утро — днем. Этот порядок установлен Господом еще до появления человека и наверняка сохранится после его уничтожения. Ночь — утро — день — вечер. И опять ночь. Так было всегда. Так будет всегда. Никаких исключений.
