Уже совсем стемнело, когда адвокат Томас явился за мной в кабинет врача.
— Готово, — объявил он.
Он волновался, как ребенок перед первым причастием. Капли пота у него на пальцах напоминали растаявший воск.
Мы шли слушать приговор. Человек в белом следовал за нами. Оба они поддерживали меня, потому что сам я не стоял на ногах. Скоро Томас снова сможет спокойно заниматься своей недвижимостью. Он ничего не говорил, но я чувствовал, как он молча умоляет меня не подвести его. Я должен держать себя в руках. Никаких обмороков и новых признаний. Никаких поездок в аэропорт и пустых ячеек в камере хранения. Никаких срывов!
В зале заседаний все было очень мило. Пахло дешевой парфюмерией и вполне сносными дезодорантами. Помещение озарял неоновый свет, как на телестудии. Мы были в эфире. Как репортер я неоднократно присутствовал на объявлении приговора. Мероприятие походило на оглашение конечного счета спортивного состязания и раздачу призов. К противостоянию добра и зла оно не имело отношения.
Я опустился на скамью подсудимых. Охранники стали чуть поодаль. Мы приветливо помахали друг другу руками. Мне не хватало их и наручников. Сидевший рядом со мной врач взял меня за запястье, стараясь нащупать пульс. Напрасно. Моя рука оставалась безжизненна, как тело мертвого жука.
— Прошу внимания, дамы и господа, — произнесла Аннелизе Штелльмайер. — Именем Республики мы объявляем приговор. Передаю слово председателю коллегии присяжных.
Поднялся студент в никелированных очках. В руках он держал бумагу.
— Первый главный вопрос состоит в том, застрелил ли Ян Руфус Хайгерер Рольфа Лентца семнадцатого февраля прошлого года в баре из личных соображений, то есть можно ли классифицировать его действие как умышленное убийство?
Возникла пауза. Молодой человек поднял голову и, поймав мою улыбку, решительно провозгласил:
— «Да» — один голос.
Он произнес фразу так, чтобы я понял: это был его голос. Я уже собирался поблагодарить студента, но тот продолжил, теперь уже будто с иронией:
— «Нет» — семь голосов.
Я проиграл с разгромным счетом.
— Второй главный вопрос: застрелил ли Ян Руфус Хайгерер Рольфа Лентца семнадцатого февраля прошлого года в баре по его же собственной настоятельной просьбе, то есть можно ли классифицировать его поступок как убийство по желанию жертвы?
По залу пронесся шепот. Собственно, ответ на вопрос уже был дан, но почему бы не посмотреть красивый гол еще раз, в замедленной съемке?
— Семь голосов: «да»; один: «нет».
Тут, как это бывает на матчах, зрители разразились бурными овациями. Аплодисменты на заседаниях суда строго запрещены. Пронести меня на плечах по залу они тоже не могли, как бы им того ни хотелось. Хельмут Хель мужественно восстал против беспорядка.
— Если публика не успокоится, мы будем вынуждены немедленно очистить помещение, — прошипел он, собрав в этой фразе всю злобу и на свою работу, и на человечество в целом.
Не исключено, что для таких случаев он держал наготове баллончик слезоточивого газа.
Судья Штелльмайер, глубоко тронутая словами председателя коллегии присяжных, приготовилась объявить конечный результат:
— Итак, Ян Руфус Хайгерер за убийство по желанию жертвы приговаривается к лишению свободы сроком на шесть месяцев. Согласно параграфу 23 Уголовного кодекса наказание назначается условно с испытательным сроком на три года. Условно, — подчеркнула она, сделав паузу.
Это означало, что я свободен. Человек в белом халате снова взял меня за запястье. Он ничего не мог там нащупать. Но я улыбался ему, а это было каким-никаким признаком жизни.
Потом судья в строгой юридической форме рассказала о том, каким хорошим человеком я оставался даже в момент убийства. В этом и состояло мое так называемое смягчающее обстоятельство. Я улыбался. Наибольшей моей силой и слабостью было соответствовать ожиданиям. На этот раз я действительно «превзошел самого себя», как говорят о спортсменах. Я встал и поклонился. Благодарная аудитория себя не помнила от восторга. Некоторые визжали, словно хотели что-то получить от меня персонально: не то пропитанный моим потом носовой платок, не то благословение. Почему я не был Хельмутом Хелем, презирающим, осыпающим их всех искрами своего праведного гнева?
— Господин Хайгерер, вам понятен приговор? — обратилась ко мне судья.
Она буквально захлебывалась от счастья.
— Да, — кивнул я.
И Штелльмайер повторила еще раз, что я осужден условно, то есть как бы наказан, но оставлен на свободе. Мне всего лишь нужно не совершать подобных преступлений в течение трех лет, иначе эти шесть месяцев добавятся к новому наказанию.
Под конец она посоветовала мне в случае, если я захочу обжаловать приговор и подать апелляционную жалобу, обратиться к своему адвокату. Я повернулся к Томасу и прочитал в его глазах слезную просьбу не делать этого.
— Я принимаю приговор, — ответил я.
Закон бессилен против апатии. Даже прокурор не стал возражать. Он оказался бесхарактерным, из тех, кто в итоге принимает сторону победителя.
— Как вы собираетесь дальше справляться со своими проблемами, господин Хайгерер? — поинтересовалась Штелльмайер.
Вероятно, это был самый лучший ее вопрос за время слушаний, даже если он и прозвучал несколько цинично.
— У меня много друзей, — солгал я.
Ей понравились мои слова.
— Я настоятельно советую вам воспользоваться услугами профессиональной психологической помощи, — сказала судья. — Вам следует проработать этот травматический опыт. Вы должны избавиться от неоправданной строгости к самому себе, научиться прощать себя.
Она растрогалась до слез.
— Буду стремиться к этому, — кивнул я, чтобы скорее закончить разговор.
— Надеюсь, вскоре снова увидеть вас здесь в качестве судебного репортера, — добавила Штелльмайер.
Славная женщина, она не почувствовала, как гадко это прозвучало. Я улыбался.
— Судебные слушания объявляю закрытыми, — провозгласила Штелльмайер.
Зал разразился аплодисментами. Никто не протестовал. Очевидно, Хельмут Хель уже вышел на пенсию.
В последующие часы я давал интервью, подставляя свою кровоточащую душу рентгеновским лучам СМИ. Я не уставал повторять, что обязан освобождением замечательному адвокату, — который сейчас сиял, словно светлячок, развалившись перед камерами, — и справедливому суду. На все вопросы, начинающиеся со слова «почему» и касающиеся моего признания, я реагировал бессмысленной улыбкой. Каждый журналист интерпретировал ее по-своему, поэтому я удовлетворил их всех. В этом состояло наше своего рода негласное соглашение.
Вскоре появился служитель здания и объявил, что пора закрывать зал. Даже врач устал щупать мой пульс. Друзья, которые любили меня за то, что я стал знаменитым и успешным и ловко выкрутился на суде, хлопали меня по плечу, желали всего хорошего и угрожали скорейшими свиданиями за кофе и пивом в том или ином заведении на свободе.
