останков тех, кто был в поезде.
Я видел молоденьких девочек - санинструкторов, которые, едва закончив школу, попали на фронт. Про поцелуи и любовь читали ещё только в книжках, но за считанные месяцы их лица осунулись, они постарели. Видел, как одна такая девочка просила пристрелить её, потому что у неё было ранение в живот.
В тылу, на переформировке, видел детишек, которых чудом смогли эвакуировать из блокадного и умирающего города по ледяной нитке Ладоги, дети, которые мечтали не об игрушках и сладостях, а о хлебе, и чтобы немецкие дяди прекратили бомбить. Детки, которые смотрели пустыми глазами, видевшими больше мертвецов, чем кладбищенский сторож.
Я всё ещё помню, как тащил Сашку Сомова, с ничейной полосы, где он подорвался на мине, как лежал с ним в воронке, выжидая, когда немец начнёт менять ленту в своём пулемёте и можно будет перекатиться в другую сырую воронку. Помню, как скручивал Сашке самокрутку, а другой рукой пытался запихнуть его оторванную ступню в карман шинели.
Войну я видел, чувствовал всем нутром, а вот с немцами у меня не задалось, ни одного не шлепнул, думал так и усну вечным сном от пули Ганса, не успев отдать им должок, за всё что видел.
Но день 7-го октября 1942 года всё изменил. Холодное, дождливое утро на Калининском фронте не предвещало ничего хорошего, как и все остальные. Мы - простые солдаты ничего не ведали о замыслах командования и штабных карт мы не читали, но солдатский телеграф и фронтовая чуйка нам подсказывали, что всё паршиво.
Наступление захлебывалась в крови. Не даст нам фриц ворваться в многострадальный Ржев, не взять его нам. Мы все хотели рвать фрицу глотки, так хотелось, что хоть волком вой, но понимали, что лучше бы наступление остановилось, оно завязло в грязи, костях и мясе. Людей выбивало каждый день, у нас в роте осталось всего два десятка активных штыков. Но у командира батальона был свой приказ, а у ротного свой, нужно было взять деревню Голощапово, где засели немецкие наблюдатели и наводили миномёты, которые секли каждый день нашего брата. Деревня то - на три дома, одно название, на карте даже не отмечена, ротный называл её высота 25.83.
Рано утром, в сумерках, поредевшая рота, встала пошла на высоту 25.83. Солдаты шли молча, как немые тени. Ушло двадцать мужиков, дай Бог чтобы хоть половина вернулась. Мы с моим вторым номером – Яшей Гольцманом остались в прикрытии, в дзоте.
Дзот - одно лишь название, обычная яма, которая сверху была накрыта жиденьким перекрытием из бревен, так, для бравады. В шутку, невесело, называли мы эту яму-могилу, на куске ничейной полосы, дзотом и дежурили в ней попарно. Расчету огневой точки полагался ДП с двумя дисками (пулемет Дигтярёва), винтовка, да несколько гранат.
Мы не знали с Яшей радоваться ли нам или жалеть, что не пошли на смерть, вместе с ротой, а остались держать фланг в относительно безопасной яме. Ожидание и неизвестность, тоже та ещё мука. Через полчаса, впереди, сначала взмыли вверх немецкие сигнальные ракеты и началась пальба, потом всё стихло. Мы с Яшей подумали, что вот и всё - кончилась наша рота, но нет, опять стрельба. Видимо зацепились мужики за деревню, держатся, ведут бой.
Мы курили по очереди, приседая на самое дно ямы, чтобы не маячить с огоньком в амбразуре. Бой всё ещё продолжался, не затих, а кажется разгорался всё сильнее. Надымили так, что в нашей яме стало нечем дышать, я решил выползти на минутку на воздух подышать и увидел то чего не ожидал…
Немцы (я насчитал человек двенадцать) выходили из небольшого перелеска, со стороны нашего тыла, пригнувшись, перебежками и шли по тропинке. Тропа выходила к той же деревеньке, куда ушла наша рота. Атаковать с той стороны деревню неудобно, а вот стрелять нашим в спину из кустов, вполне. Случайно или это такой маневр, мы не знали, но сути это не меняло, прикрыть роту могли только мы с Яшей.
Ситуацию усугубляло ещё то, что амбразура нашей ямы выходила в другую сторону и бой нам вести придется в открытую. Тут ещё случилось то чего я вообще не ожидал, Яша Гольцман запричитал:
-Игорек, может не надо, их много, я жить хочу, давай тихо сидеть.
-Что ты несешь, шкура, бери винтовку и стреляй, нас двое их двенадцать, нормальный расклад, стреляй или я за себя не ручаюсь, сам тринадцатым станешь.
-Игорёк, я не могу, руки дрожат». Я забрал у него трехлинейку и дал ему «Дегтярёв», - на стреляй короткими, я буду с винтовки одиночными лупить-.
