но пока все животные были слепы, они не могли предложить обретение зрения в качестве следующей реформы. Тем не менее тот факт, что именно таким был следующий шаг, ретроспективно доказывает то, что статичный консерватизм был бы ошибкой. Поэтому утверждается, что должны поощряться любые новации, поскольку одна из них, хотя мы и не знаем, какая именно окажется той, что воплощает в себе дух эволюции.
Несомненно, в этом взгляде есть определенное зерно истины, но он легко скатывается к пустому мистицизму прогресса, а в силу самой его размытости не может служить основой для практической политики. Исторически значимые новаторы верили в то, что царство небесное надо взять штурмом; они часто действительно достигали своего царства, но оказывалось, что это царство совсем не небесное.
Теперь я перейду к точке зрения философа на свободу пропаганды. Гиббон, описывая толерантность античности, утверждает: «Все многоразличные виды богослужения, существовавшие в римском мире, были в глазах народа одинаково истинны, в глазах философов одинаково ложны, а в глазах правительства одинаково полезны». Философ, которого я имею в виду, не стал бы говорить, что все господствующие вероисповедания одинаково ложны, однако он не признал бы того, что какое-либо из них свободно от ложности, или же, если таковое и имеется, столь удачный факт можно было бы обнаружить способностями человеческого ума. Для пропагандиста, не являющегося философом, существует его собственная пропаганда, которая суть пропаганда истины, а также противоположная – пропаганда лжи. Если он и считает, что нужно позволить обе этих пропаганды, то лишь потому, что боится, как бы под запретом не очутилась его собственная. Но с точки зрения наблюдателя-философа, вопрос не столь прост.
Как, с точки зрения философа, может пропаганда использоваться? Он не может сказать подобно пропагандисту: «Булавочные фабрики существуют, чтобы производить булавки, а фабрики мнений – чтобы производить мнения. Если произведенные мнения похожи, как две булавки, что с того, что это хорошие мнения? И если большое производство, ставшее возможным благодаря монополии, дешевле, чем конкуренция малых производителей, причины для монополии одни и те же что в одном случае, что в другом. Более того: конкурирующая фабрика мнений обычно, в отличие от конкурирующей булавочной фабрики, производит другие мнения, которые могут быть столь же хороши, – она производит мнения, призванные повредить мнениям с моей фабрики, а потому она существенно увеличивает труд, необходимый, чтобы поддерживать обеспечение людей моей продукцией. Следовательно, конкурирующие фабрики должны быть запрещены». Повторю, что философ такой взгляд принять не может. Он должен утверждать, что любая полезная цель, которой служит пропаганда, не должна состоять в том, чтобы внушить догматическую веру в почти наверняка ложное мнение, но должна, напротив, заключаться в развитии способности суждения, рационального сомнения и способности взвешивать противоположные соображения; но этой цели пропаганда может служить только в том случае, если существует конкуренция между разными видами пропаганды. Философ готов сравнить общество с судьей, который выслушивает юристов обеих сторон, и он, соответственно, полагает, что монополия на пропаганду столь же абсурдна, как и выслушивание на уголовном процессе исключительно обвинение или защиту. Не желая никоим образом единообразия пропаганды, он будет, покуда это возможно, отстаивать то, чтобы каждый выслушал по каждому вопросу все стороны. Вместо разных газет, каждая из которых посвящена интересам одной партии, а потому внушает своим читателям догматизм, он будет выступать за создание одной газеты, в которой были бы представлены все партии.
Свобода споров, интеллектуальные преимущества которой очевидны, не обязательно влечет конкуренцию организаций. Би-би-си допускает споры. Все конкурирующие научные теории могут представляться в рамках одного «Королевского общества». Как правило, коллегии ученых не занимаются корпоративной пропагандой, но дают каждому своему члену возможность отстаивать свои собственные теории. Подобная дискуссия, проводимая в рамках одной организации, предполагает фундаментальное согласие; ни один египтолог не желает собирать армию против египтолога-конкурента, теория которого ему не нравится. Когда сообщество пришло к фундаментальному согласию по форме своего правления, свободная дискуссия возможна, но где такого согласия нет, пропаганда понимается в качестве прелюдии к применению силы, а те, кто обладает силой, естественным образом стремятся к монополии на пропаганду. Свобода пропаганды возможна тогда, когда различия не так велики, чтобы сделать мирное сотрудничество при правлении одного правительства невозможным. Протестанты и католики в XVI веке не могли политически сотрудничать друг с другом, но в XVIII и XIX веках приобрели эту способность; за этот период появилась возможность религиозной терпимости. Устойчивая структура правления необходима для интеллектуальной свободы; но, к сожалению, она же может быть главным двигателем тирании. Решение этой проблемы во многом зависит от формы правления.
15
Власть и моральные кодексы
Мораль, по крайней мере со времен еврейских пророков, принимала две непохожие формы. С одной стороны, она была социальным институтом, аналогичным праву, с другой – вопросом личной совести. В первом качестве она представляет собой элемент аппарата власти, во втором – часто играет революционную роль. Тот род, что аналогичен праву, называется «позитивной» моралью; второй можно назвать «личной» моралью. В этой главе я рассмотрю отношение между двумя этими типами морали, а также их отношение к власти.
Позитивная мораль старше личной и, вероятно, старше права и правительства. Изначально она состояла из племенных обычаев, из которых постепенно развивается право. Рассмотрим чрезвычайно сложные правила брака, которые обнаруживаются даже у крайне примитивных дикарей. С нашей точки зрения, это просто правила, но, вероятно, для них они обладали той же принудительной моральной силой, которую мы сегодня ощущаем в правилах, запрещающих инцест. Их источник неясен, но, несомненно, что в каком-то смысле он религиозен. Видимо, эта часть позитивной морали не имеет отношения к социальным неравенствам; она не наделяет кого-либо исключительной властью и не предполагает ее наличия. Моральные правила такого рода все еще сохраняются и среди цивилизованных народов. Православная церковь запрещает брак крестных одного ребенка, причем этот запрет не выполняет никакой социальной функции, ни хорошей, ни плохой, и его источник кроется исключительно в теологии. Представляется вероятным, что многие запреты, принимаемые сегодня по рациональным причинам, исходно были суевериями. Убийство порицалось по причине враждебности духа мертвого, который нападал не только на убийцу, но и на все его сообщество. Следовательно, этому сообществу было важно урегулировать проблему наказанием или очистительными церемониями. Постепенно очищение приобрело духовное значение и стало отождествляться с раскаянием и отпущением грехов; однако его изначальный церемониальный характер все еще заметен в таких выражениях, как «омыт кровью агнца».
Сейчас я не буду заниматься этим аспектом позитивной морали, каким бы важным он ни был. Я хочу рассмотреть те аспекты общепринятых этических кодексов, которые позволяют им поддерживать власть. Одна из целей – обычно в значительной мере бессознательная – традиционной морали состоит в поддержании работы
