хотели сказать?
– Осталось совсем немного, сэр… Поскольку я уверен – после всего этого вы таите смутную надежду, что впоследствии сможете отречься от авторства, даже если сами напишете это письмо. Позвольте мне заметить вам следующее: мной все продумано до мелочей; вы будете писать при свидетелях… здесь, в этой комнате без какого бы то ни было признака насилия… И деньги, о которых говорится в письме, будут вручены вам с самыми приятными пожеланиями моим коллегой здесь же, и вы возьмете их… и все будут видеть, как вы их берете. Для них будет совершенно ясно, что французское правительство ЗАПЛАТИЛО вам за информацию о роялистских заговорах в нашей стране и в Англии… А также им будет ясно не только то, что вы и предводитель так называемой банды – одно и то же лицо, но еще и то, что все ваше предводительство – только маска, позволяющая вам выполнять роль платного шпиона французского правительства.
– Дивно, чертовски дивно, не могу не признать, – спокойно ответил сэр Перси.
Шовелен молчал, едва ли не задыхаясь от переполняющих его эмоций и от близости столь желанной мести. Он даже достал носовой платок и вытер им пот со лба.
– Тяжелая у вас работа, а… такие штучки… месье… э-э-э-э… Шобертен? – спросил его невозмутимый враг.
Маргарита не произнесла ни звука; ужас происходящего не помещался в слова. Она продолжала напряженно следить за лицом мужа в ожидании какого-нибудь знака или взгляда, который избавил бы ее сердце от мучительного беспокойства, но все было тщетно, он не отвечал ей.
Шовелен, сделав над собой усилие, приблизился к сэру Перси и постарался придать своему дрожащему голосу как можно больше твердости и уверенности.
– Быть может, вы знаете, сэр Перси, что мы открываем по всей Франции серию национальных праздников в честь новой религии, которую наш народ уже готов принять… Мадемуазель Дезире Кондей, известная вам, будет на этих праздниках представлять богиню Разума – единственное божество, которому ныне поклоняется Франция… Она удостоилась такой чести благодаря небольшой услуге, которую недавно нам оказала… И поскольку именно Булони посчастливилось стать тем самым городом, в котором Сапожок Принцессы был предан в руки справедливости, в нем и начнутся эти национальные празднества с демуазель Кондей – трижды коронованной богиней.
– Вот уж повеселитесь…
– Да уж, повеселимся, – с невольным и кровожадным смехом откликнулся Шовелен, тыча при этом своим длинным и тонким пальцем в лежащую перед ним знаменательную бумагу. – Да, повеселимся. Ведь здесь, в Булони, мы наконец увидим то, что переполнит радостью сердце любого француза… Нет! Нам нужна не смерть Сапожка Принцессы… Не мученический венец великого героя… Но унижение и провал… Позор и насмешки… Презрение и издевательства. Едва ли не только что вы так беззаботно спросили меня, сэр Перси, каким образом я собираюсь осуществить все эти прелестные мечтания… Отлично! Теперь вам известно это – я заставлю вас, о! – заставлю написать письмо и получить из моих рук деньги, что навеки заклеймит вас как предателя и доносчика, покроет толстым слоем несмываемого позора, будто тиной…
– Господь с вами, сэр, – любезно сказал сэр Перси, – какие удивительные выражения умеете вы находить в нашем языке! Как бы мне хотелось хотя бы вдвое хуже владеть французским…
Маргарита встала, словно автомат, со своего стула. Она чувствовала, что больше не в силах оставаться в совершенном бездействии. Ей пронзительно захотелось выплеснуть на самой высокой ноте своего голоса весь дошедший до ее сознания ужас подлого заговора, придуманного самим дьяволом. Но она никак не могла понять Перси. Такое с ней происходило уже не впервые, – дважды или трижды накатывало на нее это тяжелое состояние, когда казалось, что образ ее мужа, все его существо затуманивается, расплывается, ускользает от ее понимания, повергая в невыразимые страдания, оставляя ее хотя и продолжающей верить, но очень испуганной.
Поначалу она ждала, что он вернет оскорбление за оскорблением все сказанное его противником; но ей было неизвестно, какая именно угроза поддерживала это письмо Шовелена. То, что все это касалось ее личной свободы и жизни, было очевидно. Однако ее нисколько это не беспокоило, и Перси, конечно же, должен был знать, что она не примет за них такую плату.
Ей очень хотелось высказать ему все, что лежало на сердце, сказать, насколько выше своей свободы и жизни ценит она его честь! Но как она могла сделать это в присутствии исчадия ада, смеющегося, торжествующего в своем триумфе? Впрочем, конечно, конечно, конечно же Перси и так все знает!
Но почему же тогда он молчит, зная все это? Почему не вырвет оскорбительную бумагу из рук дьявола и презрительно не швырнет эту гадость ему в лицо? И тем не менее, несмотря на то что ее любящая душа жадно ловила все оттенки интонации мужа, она не могла уловить в его смехе ни малейшего напряжения; его тон был совершенно естественным и, возможно, лишь несколько удивленным.
Потом у нее возникла мысль, что, может быть, ей лучше сейчас уйти, – быть может, Перси хочет остаться один на один с этим человеком, издевающимся над самым дорогим, самым святым, что у него есть, – над его честью и его женой… Быть может, чувствуя, что уже почти не владеет собой, он не хотел бы сделать ее свидетельницей того безжалостного возмездия, которое все его существо стремилось осуществить над подлым интриганом.
Да, скорее всего, так и есть, конечно же, вне всяких сомнений! Уж тут-то она не могла ошибиться. Она очень хорошо знала щепетильность мужа в отношении к тому, что происходит в присутствии дам, и даже в такой ситуации он старался поддерживать манеру поведения, свойственную лондонским гостиным.
Поэтому она решила уйти, но прежде вновь посмотрела в лицо мужа в надежде прочетать его мысли.
– Мадам, – сказал он, грациозно поклонившись. – Боюсь, этот тяжелый разговор несколько утомителен для вас… Эта забавная игра между мной и моим другом может затянуться на всю ночь… Месье, прошу вас, не соблаговолите ли вы отдать распоряжение, чтобы ее честь проводили в ее апартаменты?
Он все еще продолжал находиться в полумраке, Маргарита инстинктивно подалась всем телом в его сторону. Она вдруг забыла и о присутствии Шовелена, и о своей вышколенной гордости, и о своем твердом решении несмотря ни на что оставаться мужественной и молчать. Она была больше не в силах сдерживать дико стучащее сердце, трепет агонизирующей души и с неожиданным порывом прошептала сдавленным глубокой любовью, наполненным тайной и страстной мольбой голосом:
– Перси!
Он отступил на шаг, еще глубже скрываясь в темноту. Это тут же дало ей понять, что она совершила ошибку, позволив злейшему их врагу бросить хотя бы короткий взгляд в ее душу. Лицо Шовелена
