один вокруг
Со мной не кланяться решил пугливый друг…
(Перевод Г. Шенгели)
— пишет поэт в стихотворении «Я видел кровь» (июнь 1871 г.).
В стихотворениях «Ночь в Брюсселе» и «Изгнал из Бельгии» Гюго вспоминает ночное нападение бандитов на его дом и неистовства бельгийских властей в ответ на его предложение убежища разгромленным коммунарам. В стихотворении «Концерт кошачий» (3 июля 1871 г.) он рассказывает о жестокой травле, которая была поднята вокруг него официальной печатью в самой Франции.
Концерт кошачий был за кротость мне наградой.
Призыв: «Казнить его!» — звучал мне серенадой.
Поповские листки подняли страшный гам:
«Он просит милости к поверженным врагам!
Вот наглость!..»
«Прочь!»… булыжники гремят, скрипят все перья,
От этой музыки чуть не оглох теперь я;
Над головой моей весь день набат гудит:
«Убийца! Сжег Париж! Бандит! Злодей! Бандит!»
(13, 110. Перевод Г. Шенгели)
Если в этих стихах, направленных против озверевших палачей Коммуны и их многочисленных пособников в костюмах и рясах, с полной силой действует сатирический гений поэта, его испытанное оружие политической карикатуры, порождающей серию уничижительных образов, подобных «лающим псам» или «кошачьему концерту», то в интимном и лирическом обращении к другу — «Госпоже Поль Мерис» (июнь 1871 г.) — слышится непритворная боль этого несгибаемого, но все же глубоко травмированного старого человека. Менее чем год назад он с радостью и надеждой, после девятнадцатилетнего изгнания, мчался в родной Париж, был встречен ликующими толпами — и вдруг увидел себя окруженным бешеной яростью и хором проклятий:
Смотрите, что со мной случилось! Сущий, право,
Пустяк: в родной Париж вернулся я со славой,
И вот уже меня с проклятьем гонят вон.
Все менее, чем в год…
(13, 113. Перевод В. Давиденковой)
Гюго, однако, оставался верен себе; он упорно стоял на стороне расстрелянных против расстреливающих. Вначале он требовал пощады коммунарам главным образом из гуманных чувств, протестуя против кровавых зверств победителей и жалея побежденных, действия которых он не всегда одобрял, но извинял их «ошибки» невежеством, голодом, темнотой (стихотворения «Чья вина», «Вот пленницу ведут», «Рассказ той женщины» и другие). Но вскоре героический дух Коммуны и величавая красота ее защитников открылись поэту и покорили его, породив прекраснейшие шедевры сборника.
Если в «Грозном годе» нет монолитности «Возмездия», созданного как бы на едином дыхании, то зато здесь появились конкретные образы народной героики, к которой так тщетно взывал автор «Возмездия» во время узурпации власти Луи Бонапартом. Дни Парижской коммуны, ознаменованные мощным народным движением, дали поэту желанные примеры доблести и героизма.
Одним из незабываемых образов творчества Гюго, новым Гаврошем 71-го года, явился образ маленького коммунара (из стихотворения «За баррикадами, на улице пустой», 27 июня 1871 г.), который был отпущен домой, чтобы отнести матери часы, но добровольно вернулся к стене, где расстреливали его взрослых товарищей. Этим поступком он посрамил насмехавшихся над ним палачей.
…смех умолк, когда внезапно мальчик бледный
Предстал им, гордости суровой не тая,
Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!»
И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.
Раскрывая величие его подвига, поэт сравнивает своего маленького героя с прославленными героями античности.
…утренним лучам, ребяческой забаве,
Всей жизни будущей, свободе и весне —
Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене.
И слава вечная тебя поцеловала.
В античной Греции поклонники, бывало,
На меди резали героев имена,
И прославляли их земные племена.
Парижский сорванец, и ты из той породы!
(13, 119–120. Перевод П. Антокольского)
Простое сострадание к жертвам «кровавой недели» сменяется в сборнике «Грозный год» апологией революционного действия, которая во все периоды исторических подъемов вновь и вновь возникала в творениях Гюго.
В стихотворении «Суд над революцией», написанном в ноябре 71-го года, в обстановке разгула торжествующей реакции, поэт бросает ей гневное саркастическое обвинение:
Вы революцию призвали к трибуналу
За то, что, грозная, безжалостно изгнала
Факиров, дервишей, полночных сов, ворон;
За то, что нанесла церковникам урон;
За то, что, поглядев в глаза им неприкрыто,
Принудила бежать попа и иезуита.
Вы негодуете?
Да, верно, это так!
И драматически представляя борьбу старого против нового, символически изображая, как «затрясся» и «застонал» черный мрак, безжалостно развеваемый зарей революции, поэт обращается к прекрасному будущему, дорогу которому преградить невозможно:
Вы, судьи, судите преступный луч рассвета!
(616. Перевод П. Антокольского)
Революционно-романтическая патетика Гюго, с его острым ощущением будущего, достигает в конце «Грозного года» особенно большого накала. То, что последнее стихотворение «Во мраке», помещенное в качестве эпилога к сборнику, было создано еще в 1853 г., т. е. во времена «Возмездия», свидетельствует о том, что тема революции является сквозной темой, проходящей через всю поэзию Гюго второго периода.
Здесь мы ощущаем вместе с поэтом, как с нарастающей силой вздымаются и движутся чудовищные валы, как увеличивается их грохот, как кипит водоворот, как исчезают в пучине веками освященные столпы старого мира. «Ты думал: я прилив, — а я потоп всемирный!» — торжествующе говорит погибающему старому миру могучая волна.
Итак, грохот нарастающей волны, исчезновение мрачных призраков старого мира — вот что услышал Гюго в расстрелянной, но не покоренной Коммуне. Эпилог оптимистически завершает сборник. Пусть сейчас волна поднялась еще недостаточно высоко и не сумела захлестнуть ненавистный старый мир, — она свершит это, предсказывает поэт, она его затопит!
Так сложный и противоречивый путь, пройденный поэтом на протяжении исторических месяцев франко-прусской войны и Парижской коммуны, как в зеркале, отразился в его «Грозном годе». Неся на себе печать переживаний и раздумий поэта, сборник этот полон огромной эмоциональной силы, искреннего негодования, горячего патриотического и демократического чувства. Так же, как и в «Возмездии», в нем открывается удивительное богатство художественно-изобразительных средств и интонаций, свойственных поэзии Гюго: эпических (когда поэт воспевает доблесть осажденного Парижа); сатирических (когда он отвечает злобно лающей своре реакционеров);
