с рычащим Лапушкой на руках и выпустила зверька, который лишь чудом не укусил ее за палец. Тот тут же ловко забрался на балдахин, тявкнул несколько раз и искрил с высоты хитрыми золотистыми глазами, которые будто светились.
Альба погрозила ему кулаком:
— Ух, я тебе! — Она расстроено потянула рубашку, выглядывающую из разреза рукава: — Глядите, сеньора, изодрал! Вот паразит! Совсем новую изодрал! И руки искусал.
Джулия опустила голову:
— Не расстраивайся, Альба — я тебе свою рубашку отдам. Мне ведь теперь… новых пошьют.
Та тут же просияла:
— Вот спасибо, сеньора! — Она оправила юбку: — Решительно все сошли с ума. Даже Лапушка! Клянусь, он меня изведет, хоть няньку к нему приставляй! Будто сбесился. Все хуже и хуже, уже управы никакой нет! Не иначе: тираниха даже на зверьё дурно влияет!
Альба права — и с Лапушкой, и с тиранихой… Джулия сама слышала постоянные крики и видела заплаканных служанок, снующих в покои сеньоры Соврано и обратно. Злость срывает…
Она вздохнула, посмотрела на Лапу:
— Где он был?
Альба покачала головой, глянула исподлобья:
— Браниться будете… На лестнице, сеньора. Чуть вниз не удрал. Ладно, этой на глаза не попался.
Джулия нервно сглотнула:
— Следи лучше — сама в толк не возьму, чего с ним такое творится. И двери затворяй, сколько раз говорила. А тебя носит неизвестно где целыми днями!
Альба нервно комкала юбку:
— Так одна я у вас, сеньора, где тут сладить. Верчусь, как белка в колесе. — Она вновь погрозила кулаком балдахину: — А сеньору нашему по ночам есть меньше надо. Опять взялся! Поналопается, а потом не знает, куда ему силушку да прыть девать! Вот и бесится!
И то верно… Совершенно глупо срывать раздражительность на Альбе. Альба совсем ни при чем… Джулия ни за что не хотела уподобиться тиранихе. По крайней мере, пока может себе это позволить...
Она места себе не находила. Мимолетная радость от красивых вещей, которая все же успела на мгновение задеть заключенное внутри женское естество, бесследно испарилась. Джулия снова и снова слышала звук этой проклятой пощечины, снова и снова чувствовала жгучее касание на собственной щеке. Она винила себя. Следовало развернуться у дверей и уйти, не поддаваясь соблазну, не притрагиваться к этим проклятым тканям. Не ради себя — ради Розабеллы. Но кто же знал, что тираниху принесет так не вовремя? И в голову не могло прийти, что эта сеньора отыграется на своей бедной дочери! Мало ей прислуги! Розабелла была так неподдельно счастлива, столько искренней радости отражалось на ее лице, столько восторженного блеска в глазах. Как мало для нее радостей в этом доме… И поражало, что Розабелла не разучилась улыбаться, имея такую мать. Но теперь Джулия не видела ее уже четыре дня…
Чем больше времени проходило, тем больше Джулия ощущала собственную вину. И молчание Фацио лишь все усугубляло. Она ждала его с упреками, но напрасно… Она сама не понимала, что на нее нашло тогда. Она только теперь осознала, что он просто не успел поговорить с матерью о том, что обещал. Наверняка сеньора Соврано умерила бы свой пыл. Нужно было лишь немного подождать. Теперь же все испорчено. Фацио наверняка недоволен. И Джулия до сих пор даже не поблагодарила его за подарки… Но ждал ли он теперь благодарности? Или извинений?
Джулия выглянула на террасу. Солнце еще не достигло зенита, и тираниха привычно восседала в своем кресле, обнявшись с жирным котом. Рядом на низеньком табурете торчала неизменная Доротея. Но Розабеллы не было который день. Куда она ее дела? Заперла?
Альба тихонько подошла, тронула Джулию за плечо:
— Сеньора, миленькая, да будет вам убиваться. Все утрясется, вот увидите. Ничего с тиранихой не сделается.
Джулия смахнула ее руку:
— Ах, Альба…
Та уперла кулаки в бока:
— Знаете, что промеж прислугой говорят?
Джулия порывисто повернулась, похолодела:
— Что говорят?
Альба раскраснелась:
— Все в восхищении! Говорят, может, с молодой сеньорой дело к добру заладится.
Джулия нащупала спинку стула и бессильно опустилась:
— Кто говорит?
Альба повела бровями, широко улыбнулась:
— Да, почитай, все говорят. Я утром в кухне подслушала, когда за курятиной для Лапушки ходила. Правда, как меня заметили, все замолчали. Так, а я сделала вид, что ничего и не слыхала.
Джулию бросило в жар. Если болтают в кухне, значит, и по всему дому. И наверняка эти слухи достигли и самой тиранихи — вот она и бесится без меры. И ее сына… Господь всемогущий! Она наспех сделала знак, отгоняющий беду, оправила юбку и кинулась к двери:
— Альба, не оставляй без меня Лапу.
— Куда вы, сеньора?
Джулия не ответила, лишь захлопнула за собой дверь. Она миновала так и не обжитые комнаты, выскочила в галерею и почти бегом, путаясь в юбках, поспешила на половину Фацио. Она должна поговорить с ним, должна объясниться. На пути встречались слуги. Кланялись и смотрели теперь как-то иначе. Или так казалось после слов Альбы. Но теперь хотелось провалиться, хотелось, чтобы всего этого не было.
Джулия углубилась в пустынную галерею, надеясь, что правильно запомнила дорогу хотя бы до лестницы, и молилась лишь о том, чтобы столкнуться с Дженарро. И тот будто поджидал ее недалеко от подвальной двери, из которой выходил однажды.
Джулия с трудом выровняла дыхание:
— Дженарро…
Тот склонился в учтивом поклоне. Маленькие блеклые глазки будто метнули стальные иглы:
— К услугам сеньоры… — Он тут же разогнулся и развернулся к выходу из галереи: — Но вам не стоило приходить сюда. Позвольте сопроводить вас.
Он бесцеремонно взял ее под локоть и повлек прочь. Джулия вырвалась и остановилась:
— Мне непременно нужно видеть твоего господина. Это важно, Дженарро. Очень важно. Прошу!
Тот лишь покачал головой:
— Никак нельзя, сеньора.
Он вновь тронул за руку, но Джулия снова упрямо вырвалась:
— Прошу, Дженарро! Скажи, он приказал не пускать меня, да? Он злится на меня?
— Все не так, сеньора, но сейчас вам нужно уйти. Немедленно. Мой сеньор не может принять вас. Не сегодня.
— А когда? Завтра?
Дженарро покачал головой:
— Я не могу знать этого, драгоценная сеньора. Полагаю, он сам посетит вас, когда сочтет нужным.
Джулия опустила голову, понимая, что из глаз вот-вот польются слезы. Она смотрела под ноги, стараясь прийти в себя. На ободранные и невычищенные сапоги камердинера, которые вдруг неистово залило ярким голубым светом. Таким нестерпимым, что едва не
