с вами. Люди они простые, некоторые очень бедны, и вера служит им большой подмогой. Я обязан защищать их душевный покой. А вы вернулись из стран, населенных неверными…
Гийом засмеялся.
— Всего лишь из Индии, как и многие другие жители этих мест, чьи профессии связаны с морем. Это не значит, что я почитаю Шиву, Вишну или Аллаха! Я родился в Канаде, в старой доброй нормандской семье. Вас это утешает?
Его тон был вызывающим. Господин де Ла Шенье был слишком умен, чтобы не почувствовать, что задел человека, совершенно не похожего на тех, с кем имел дело целыми днями. Он приветливо улыбнулся и взял руки Гийома в свои.
— Я допустил неловкость и умоляю вас меня простить. И от всей души говорю вам: добро пожаловать в Ла-Пернель! Мне хотелось бы поговорить с вами о далекой Канаде, где у меня были родственники, но я их, увы, никогда больше не видел. Хотите, я покажу вам нашу старую часовню? Надеюсь вас там видеть хотя бы по воскресеньям.
— С радостью, но вам придется подождать, пока я сюда перееду, — сказал Гийом, к которому вернулось хорошее настроение.
Беседуя, мужчины направились к краю утеса, где стояла церковь. Аббат показал на видневшуюся невдалеке скалу в форме стула.
— Вас интересует история нашего края?
— Разумеется! Мне было девять лет, когда я стал свидетелем гибели Новой Франции. Затем мне посчастливилось сражаться с англичанами на Коромандельском побережье бок о бок с господином де Сюфраном. Из меня выйдет плохой прихожанин, господин аббат, потому что мне так и не удалось избавиться от злости на англичан! И вы тут бессильны!
— К сожалению, вы не одиноки! Последние нападения британцев на наши берега оставили в людях страшную злобу. Вместе с тем…
— Неужели станете их оправдывать? Что вы знаете о тридцатилетних муках акадийцев, о грабежах, страданиях и бесчисленных невзгодах, которые не перестают сеять англичане… Не смотрите на меня так, господин аббат, я предупреждал, что я необычный христианин…
— Это ваше право, во неужели мы никогда не покончим с братоубийственными войнами? Именно Нормандия, сын мой, покорила Англию, а не наоборот…
— Я знаю. Воспоминания моих родителей стоили многих книг…
— Смотрите! — продолжал священник, не обращая внимания на его последние слова, и подошел к краю обрыва. — Вы видите Барфлер? Там герцог Гийом садился на корабль, отправляясь на завоевание Великобритании, и в том же самом порту, во времена зависимости от Лондона, сошел на берег не один английский король. Иногда их ожидали неудачи, как, например, во время страшной Столетней войны: надеясь поправить положение в Гиени, в 1346 году здесь высадился Эдуард III со своим сыном, Черным принцем, и посвятил его в рыцари вон в той церкви в Кетеу, которая у наших ног…
— Я плохо знаю историю Франции, — прервал его Тремэн, — но если мне предстоит узнать ее здесь, то надеюсь, что она будет больше соответствовать моим вкусам. Вы собирались показать мне какую-то скалу… Что это, еще напоминание об англичанах?
На сей раз засмеялся аббат.
— Да… только ложное. Вы слыхали о сражении при Ла-Уг?
— Я всего лишь моряк, сударь, но об этом мне известно: в тот страшный день, подчиняясь глупому приказу Людовика XIV, желавшего вновь посадить на трон зловещего Якова II Стюарта, изгнанного голландским губернатором, великий Турвиль был вынужден пожертвовать лучшими кораблями Франции на глазах у проклятого короля, который уж не знаю из какого наблюдательного пункта смотрел, как гибнут французские моряки. Уж не с вашей ли скалы? Если да, то мои каменотесы обрушат ее…
— Вам не придется мучиться, потому что король никогда на ней не сидел, так как находился гораздо южнее, в замке Киневиль. Но если история Ла-Уг вас интересует, мы можем о ней говорить сколько угодно, — добавил он, раскрасневшись, и глаза его заблестели. — Должен признаться, что грозная и одновременно замечательная история, в которой наши покрыли себя отчаянной славой великих катастроф, увлекает меня с детства… Мне удалось собрать некоторые воспоминания… — неожиданно прибавил он дружеским, доверительным тоном.
— В таком случае, — заключил Тремэн, — я думаю, что мы станем друзьями. К тому же…
Он не договорил. Подойдя к паперти, чья ветхость пряталась под разросшимся плющом, Гийом остановился.
— Мне нужно кое о чем вас спросить, господин де Ла Шенье, для меня это чрезвычайно важно… Вы хотите, чтобы мы остались на улице, или предпочитаете войти?
— Входите, если вам угодно. Лучше, если Бог нас услышит: его это касается в первую очередь…
Аббат толкнул тяжелую створку двери, и она заскрипела. Гийом снял шляпу и переступил через каменный порог…
Некоторое время спустя он вернулся к своему коню и уехал из Ла-Пернель, увозя с собой еще одну радость, благодаря которой он чувствовал себя счастливым хозяином настоящего владения. Теперь он мог отправиться в Сен-Васт и быстро преодолел сбегавшую вниз дорогу, которую надеялся со временем превратить в настоящий тракт. Настало время навестить мадемуазель Леусуа…
Он застал ее в саду за весенними посадками. Поскольку она повернулась к нему спиной, поначалу он различил лишь ее черную юбку и голубые завязки фартука. Стук копыт остановившейся лошади заставил ее выпрямиться и обернуться в его сторону. Он спешился и подошел к калитке в живой изгороди из терновника и тамарина.
Пока она медленно шла к нему навстречу, он заметил, что, несмотря на прошедшие годы, она почти не изменилась: лишь седые волосы выдавали ее возраст, но фигура осталась прежней, как это бывает с очень активными людьми. Лицо ее благодаря крепкому сложению казалось вечным: все тот же крупный нос, своенравный рот. Цвет лица оставался таким, каким его запомнил Гийом: оно обветрело изагорело на свежем воздухе еще в годы юности. Ее голубые глаза лишь еще больше запали под густыми бровями, но однажды поразившее мальчика природное величие этой женщины вновь предстало глазам мужчины.
Он положил шляпу на руку, обнажив рыжую голову, улыбнулся и, скорее из вежливости, спросил:
— Мадемуазель Леусуа?
От внезапного волнения голос прозвучал надтреснуто, хотя его бронзовый тембр приобретал в минуты ярости пугающие металлические нотки. Поскольку его не приглашали войти, он остановился у калитки, а старая дева, не отвечая на вопрос, подошла к ней вплотную и положила руку на деревянное плетение, словно ей вдруг потребовалось на что-то опереться.
— Так, значит, это все же ты? — выдохнула она наконец. — Разве могла я себе представить?
Теперь удивился Гийом.
— Вы меня узнали?
— Лишь только на тебя взглянула. Твою красную голову, знаешь, нелегко забыть, да она и мало изменилась. Правда, она теперь гораздо выше! Бог мой,
