заткнулся, и мы поехали.
26
На центральной прибрежной улице, от которой во все стороны лучами расходились парковые аллеи, огражденные с обеих сторон плотной вязкой из магнолий и пальм, творилось что-то невообразимое. Шквальный ветер, взбесившийся на морских просторах, устроил настоящую вакханалию. На пляже стонали хлипкие черепичные и жестяные крыши соляриев, ходили ходуном переодевалки, неслись над песком обрывки газет, полиэтиленовые пакеты, и хромали, словно карлики-инвалиды, корявые ветки-плавуны. Грохот волн легко забивал музыкальный писк, который пробивался из самых смелых и долгоиграющих кафе; световые гирлянды раскачивались с такой силой, словно это со скакалкой развлекались гиганты; блестящие, мокрые, как швабры, кроны деревьев, словно подражая морю, раскачивались из стороны в сторону, сталкивались, сплетаясь ветками, выбрасывая в воздух фонтаны брызг. Недавние толпы на набережной резко поредели, и теперь по мокрому блестящему, словно зеркало, асфальту короткими перебежками продвигались промокшие одиночки, накрыв головы газетами или пакетами, и с разных сторон, сближаясь и разбрызгивая желтый свет, медленно катились две дежурные милицейские машины.
Моя гостиница вместе с площадкой и хозяйственными пристройками была погружена во мрак, лишь глянцевые от влаги листья виноградника, зеленым ковром закрывающие стену, да черепичная крыша, словно покрытая лаком, отражали огни набережной.
– А ты живешь здесь же, в гостинице? – спросила Лада.
Едва я остановил машину на площадке у калитки, как ветка магнолии, распушив свои жесткие, словно пластиковые, листья, упала сверху на лобовое стекло. Мгновением позже по капоту грохнула мятая жестяная банка из-под пива. Я пожалел машину – в такую погоду оставлять ее под открытым небом было слишком жестоко, и задним ходом отогнал к входу в военный санаторий, где была крытая платная стоянка.
У Лады был совершенно несчастный вид, когда она вышла из теплого и сухого салона "опеля" под проливной дождь. Я схватил ее за руку и побежал напрямик по лужам и газонам. Господь, свирепея от нашей наглости, сверкал молниями и громыхал громом. Лада часто спотыкалась, останавливалась, пока не догадалась снять свои туфли на высоком каблуке. Промокшее насквозь платье крепко налипло к ее телу и облепило бедра, и девушка смешно семенила, рукой оттягивая подол платья, демонстрируя свои тонкие, символические, сшитые из нескольких веревочек, белые трусики.
Я ударил кулаком в железную дверь, но она оказалась заперта. Я принялся молотить по калитке ногой. Лада, глядя на меня, как на коварного обманщика, мелко дрожала и сдувала с кончика носа капельки дождя. От ее некогда объемной прически с романтическими завитками, над которой, должно быть, она трудилась не меньше часа, используя всякие гели и муссы, остались одни воспоминания. Мокрые, потемневшие пряди тонкими полосками расписали ей лоб и щеки. Дешевая цепочка "под золото" спуталась на шее, и крестик оказался на спине. Мокрое платье собралось складками на животе. Словом, путаночка представляла из себя жалкое зрелище, и если бы я сфотографировал ее в этот момент, то снимок стал бы просто находкой для какого-нибудь высоконравственного журнала.
– Может быть, ты хочешь уйти? – спросил я, с отвращением осознавая, какой же я все-таки бегемот и тупица, раз позволяю себе так издеваться над несчастной, причем выдавая это за благородство.
Лада, обхватив себя руками, кивнула.
– К-к-конечно! – ответила она. – Только знаешь что? Лучше отвези меня куда-нибудь в г-горы или в дремучий лес, и там отпусти… Эй, черт вас подери!! – крикнула она и принялась колотить туфлями по двери. – Открывайте немедленно, не то я за себя не отвечаю!! Ах, каблук поломался…
Я уже был готов поднять с земли увесистую дубину и ею крушить калитку, как услышал мелодичный звон колокольчика на двери в кафе и покашливание отца Агапа.
– Это вы, Кирилл Андреевич? – спросил он и клацнул засовом. – Страшная погода, страшная! – сказал он, пропуская меня и Ладу во двор. – И опять нет света. Сидим при свечах.
Ураган хорошо порезвился во дворе. Поваленные зонты сбились в кучу, из рваных дыр вылезли металлические прутья растяжек; пластиковые столы и стулья валялись где попало кверху ножками.
Лада, как беспризорная кошка, инстинктивно почувствовав сухое, защищенное от непогоды место, кинулась к стеклянным дверям, на пороге бросила туфли, вошла в полусферический зал кафе, слабо освещенный свечами, обрамленный вдоль стеклянных стен пальмами в кашпо, и, не сдерживая восторга, пропела:
– Как тут хорошо! Как здорово!
Я зашел следом за ней. Отец Агап торопливо запер за мной калитку и стеклянные двери.
– Добрый вечер, господин директор! – услышал я из темноты голос Курахова. – По случаю дождя и ветра ужин отменяется?
Только сейчас я разглядел профессора и Марину, сидящих за дальним боковым столиком, примыкающим к стойке бара. Валерий Петрович, близко придвинувшись к свече, читал газету, а падчерица, одетая в непривычную для нее ядовито-желтую футболку, штопала кофточку.
– Я пытался разжечь примус, – оправдываясь, сказал батюшка, словно я просил его об этом. – Но у меня ничего не получилось.
– Какое счастье, какое счастье, – бормотал профессор, перелистывая страницу, – что у вас ничего не получилось. Даже если бы вы не сожгли эту, так сказать, гостиницу, то сварганили бы какой-нибудь ведический деликатес вроде вареного лука с сырой репкой и листьями пареной крапивы.
– На кухне я нашел немного помидоров, но нет сметаны, – сказал мне отец Агап. – Если вы позволите…
– Господин директор, у вас появилась новая работница? Это что ж, вместо Риты?.. М-да, по внешнему виду сразу ясно, что эта леди – прекрасный кулинар. И все же, должен заметить, текучка кадров у вас стремительная! Даже не просто текучка, а прямо-таки низвержение!..
Курахов, криво улыбаясь, не скрывал иронии, и я, предвидя, что Лада может ответить Курахову какой-нибудь неприличной фразой, поспешил взять ее под локоть и увести наверх.
– Какой вредный мужичишка, – сказала Лада, входя ко мне в кабинет и сослепу натыкаясь на стулья. – Он твой клиент, да?.. Я тебя понимаю… Послушай, Кирилл Андреевич, у тебя есть какая-нибудь сухая одежонка, я хочу переодеться и помочь тебе приготовить ужин.
Она раздевалась свободно, словно находилась в женской бане и, что мне понравилось – не стала пошлым голосом просить расстегнуть крючок на платье, что в кино и литературе делает по поводу и без повода всякая приличная и неприличная женщина. Без затруднений расстегнула его сама, скинула мокрую
